Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями - Захар Прилепин

Сергей Шестаков

Схолии

(М. : Atelier Ventura, 2011)

Прекрасные стихи; я только все время думаю, почему, читая хорошую нынешнюю поэзию, я чаще всего не могу запомнить ни строчки.

Мне, к примеру, очень нравятся стихи Саши Кабанова, Игоря Белова или Андрея Коровина – это, быть может, лучшие современные поэты, – но я не помню там ничего. Читаю – восхищаюсь, сердце тает; закрою книгу – и как корова языком слизнула.

Что-то с памятью моей стало?

Но стихи Бродского или Юрия Кузнецова помню, и очень многие. Даже то, что недавно у них прочел впервые – часто запоминаю, и потом эти строки стоят поперек сознания неделями.

В современной поэзии есть какая-то необязательность прекрасных слов. Как будто там все неправда. А там все правда – вот какой парадокс.

(Можно, кстати, с тем же успехом говорить и про необязательность слов непрекрасных – это в принципе одно и то же. У Андрея Родионова, например, слова непрекрасные, корявые. Он дико убедителен, но я его совсем не люблю как поэта – от него ощущение, как будто спишь на старой простыне, полной засохших хлебных крошек, и при этом снится какая-то херня. Но самое главное – я тоже никак не запомню, о чем он пишет. Хотя это настоящее, настоящее.)

Мало того, я очень хочу выучить если не целые стихи, то хотя бы четверостишия у того же Шестакова. Шестаков, кажется, выпустил лучшую поэтическую книжку года. Я уже несколько месяцев прочитываю несколько стихотворений с утра и несколько на ночь. И мне хорошо, задумчиво, тепло, как будто положил под язык важную, терпкую таблетку.

Лев Толстой говорил о Пушкине: «Идеальная иерархия слов». Гениально, учитывая то, что под словами Толстой имел в виду и смыслы тоже. Идеальная иерархия слов Пушкина – это и идеальная иерархия смысла.

Современная поэзия сплошь и рядом – это идеальная иерархия слов, где смысл, наверное, не лишний, но и не обязательный точно.

Смысла в жизни вообще очень мало, зато бесконечны сочетания слов. Слов ведь куда больше, чем нот. У поэзии простор еще больший, чем у музыки. Хорошая поэзия стала донельзя музыкальной.

Сама музыка, вот эти бурлящие, воркующие леденцы слов во рту – и есть ее смысл.

Это, конечно, началось не вчера. Оставим в покое классиков Серебряного века, но я, к примеру, не встречал ни одного читателя, помнящего хоть один (не положенный на музыку) стих Беллы Ахмадулиной наизусть. Так или иначе в том же направлении движутся Бахыт Кенжеев или совсем молодая волшебница и потешница Анна Матасова.

…чудесное скольжение по глади смысла или зачарованное брожение в недрах словаря…

Мне кажется, что отчасти об этом же говорит и Владимир Гандельсман в предисловии к сборнику Шестакова: «…все молекулы уже испробовали все возможные сочетания, распадаясь и соединяясь вновь, словно бы в попытке образовать вещество жизни из расползающихся элементов».

Поэт словно наперсточник, который удивительным образом сам не знает, в каком из наперстков спрятан шарик смысла. И он, тасуя свои ловкие руки, пробует так, затем вот так, затем снова так – и вдруг, удивляясь сам больше всех, угадывает, где шарик.

Нет, сказать, что у Шестакова вовсе бессмысленные стихи, было бы глупостью. Напротив, большинство его текстов умны, глубоки. Но ощущенье, что смыслы тут будто бы плывут, что автор размечает их пунктирно – и тут же пунктир норовит осыпаться и спутаться, – не покидает.

У него и у самого в одном месте сказано примерно о том же, о чем стараюсь сейчас сказать я.

музыки хлеб надмирный и шепотки в курзаледвижутся жернова тугие, снуют ножикаждое слово хочет, чтобы его сказали,каждое сердце – чтобы его нашлиназванное не стоит снов и обетованья,слово в словаре господнем ровно одно, а здеськаждое чудо ищет бирку для бытованья,каждая пуля – сердца живую взвесь…

Поэт, пересыпая слова, наспех, не суровой ниткой шьет бирки вещам, событиям и чувствам. Потом сам же эти бирки отрывает, перешивая заново. В поэтической вселенной царит прекрасный, вдохновенный бардак. Может, иначе и невозможно в наши дни?

по сугробам бегать аки по облакам,пировать с морозцем на шарамыжку,добежать вприпрыжку до альп, а не то балкан,и морошку выменять на мормышку.

Представляете, как бы Бунин бесновался, прочтя эти стихи? Морошка, мормышка, мартышка! – кричал бы. Но что нам Бунин, что он понимает вообще.

время смотрит зелеными, синими,ловит серыми, черными льнет,и вороны садятся разинямина мерлушковый мартовский лед,время любит весенними, карими,ничего, что тебе невдомек,окарина свистит на окраине,и парит над пекарней дымок…

И ничего, что мне невдомек, правда.

Это, наверное, нам пора как-то для себя определиться: пророки говорят понятно или непонятно? Пророки чеканят или заговариваются?

Или пророкам можно и так, и так?

Ведь если поэзия становится природой – какой с нее спрос. Не ищешь же человеческого смысла в шуме леса и голосе ручья?

У Шестакова есть одно короткое (впрочем, у него все короткие) стихотворение о весне, но на самом деле это стихи о самой поэзии.

скажешь: весна, – и станет весна, смотри:это листва над нами звенит легка,это в зрачках воздушные янтари,синие реки, белые облака,это высокий ясень, высокий дуб,дальние кущи рая, его углы,это с твоих горячих слетают губсирины, алконосты, скворцы, щеглы…

С горячих слетают губ слова и птицы – и только успевай лови все это карусельное разноцветье. Или не лови – то есть не расшифровывай, не запоминай, не хватай смысл за перья на хвосте, а то смысл останется без оперенья – голый и неприглядный.

Здесь поэзия – это как раз тот случай, когда лучше журавль в небе, чем синица в кулаке.

Лирическое отступление

Как я завел это лето

В Сен-Мало я прилетел из Киева.

Звучит как музыка…

Русское, весь год далекое и не торопящееся к нам навстречу лето нужно по возможности запускать пораньше, – например, ранней весной перебираясь хоть на время в те места, где солнце больше и щедрее.

Не все, конечно, могут себе такое позволить – собственно, и я не всегда могу, но меня порой зовут хорошие люди прокатиться туда-сюда за счет неизвестных мне частных лиц или благотворительных организаций.

И вот я, как в советских фильмах про летчиков, в начале мая качнул пропеллер своего лета. Мотор завелся, крылья задрожали, воздух сдвинулся, и очутился я в Киеве, на поэтическом фестивале.

В Киеве было ощутимо теплее, чем на моей волглой и смурной среднерусской возвышенности.

Маревый, на подогретом асфальте, Киев плыл над недвижным Днепром.

Первым, кого я увидел в украинской земле, был поэт и в недалеком прошлом учитель математики Евгений Бунимович.

Как учителя математики я его немедленно попросил перевести гривны в рубли, затем в доллары и обратно, что он немедленно сделал, задумавшись на секунду.

Как поэту рассказал Бунимовичу, что, купив его новую книгу, я прочел ее в самолете, но там же и забыл, к сожалению.

– Все у вас, писателей, не так, – посетовал Бунимович. – Читаете посторонних вам людей… Вот я, например, в поезде увидел читающего поэта Юрия Цветкова. Поинтересовался у него, что он читает с таким интересом. Выяснилось, что поэт Юрий Цветков читал новую книгу поэта Юрия Цветкова.

Мы вышли из здания вокзала. Украинская речь, журчливая и ласковая, в который раз преисполнила мое сердце очарованием… Хотя втайне я иногда думаю, что все эти люди притворяются и разыгрывают меня – вот-вот грохнет петарда, все рассмеются и заговорят на нормальном русском языке.

Шовинист, что тут скажешь.

На фестивале нас встречал организатор всего этого действа и мой любимый поэт Саша Кабанов: он сочинил, как «в сердечной сумке плачет мой кенгуренок» – как же ж мне после такого его не любить. К тому же Кабанов – единственный в мире сочинитель, у которого мне нравятся все стихи. То есть абсолютно. Хоть я и не помню ни одного из них.

Изредка подкрепляясь коньяком, мы переходили с одних поэтических чтений на другие.

Мне запомнился поэт Иван Жданов, который, заслышав в зале треньканье еле живого мобильника, приостановил произносимую строку за уздцы и мрачно сказал:

– Я ведь тут бесплатно выступаю. Так что могу и стулом охерачить.

К вечеру все уже были красиво пьяны, и Бахыт Кенжеев, с которым мы увиделись впервые, проходя мимо, поглаживал меня по бритой голове и повторял лирично:

– Фашист ты мой, фашист… Фашистская ты сволочь!