«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

о смерти — профанация ситуации прогноза. Вот один из примеров: «мы с особой остротой замечаем… признаки неизбежности конца Печорина, отчетливые симптомы “ухода”. Бурная энергия, полнота жизни, эксперимент, риск, игра, азарт самопознания, наполняющие “Тамань”, “Княжну Мери” и “Фаталиста”, дадут первый и необратимый срыв в “Бэле”. В исповеди Печорина… прозвучит безнадежное и как бы даже невыразительное в своей безысходности: “Авось где-нибудь умру на дороге”. Встреча с Печориным в главе “Максим Максимыч” утвердят и усилят это впечатление. В холодном, отчужденном и погруженном в себя человеке с ленивой походкой и “нервической слабостью” в осанке трудно узнать Печорина, бросающегося в романтическую авантюру с Бэлой, загоняющего коня в погоне за ускользающим призраком счастья, рыдающего, как ребенок, на мокрой траве… На дворе владикавказской гостиницы мы видим человека, которому осталось только одно: практическое осуществление программы “отъезд — смерть в пути”»240.

Это образчик субъективизма. Для убедительности взяты некоторые детали из текста, но дополнены так, что получилось подобие решения математических задач с подгонкой под заданный ответ. «Нервической слабостью», равно как погружением в себя Печорин, надо полагать, не сейчас обзавелся, ленивая походка — это домысел рассказчика (об этом речь впереди). А то, что мы сами видим и слышим, ничуть не свидетельствует, что Печорин холодный и отчужденный. Максим Максимыч подбивает его на рассказ из петербургской жизни, он отвечает: «скучал» — «улыбаясь». А это что за оксюморон? Да ничего странного: всего-то Печорин ничуть не утратил чувство юмора. Скука с улыбкой не дружит, так ведь скука оставлена в прошлом, потому больше и не томит, а сейчас у него настроение хорошее — в предвкушении давно задуманного эксперимента. (Отрицательного результата герой не предполагает).

Печорин — пессимист в отношении к жизни, по сему равнодушен к смерти, хотя ничуть не торопит ее, живет из любопытства.

Принципиально важно, что, отправляясь в экзотическое путешествие, Печорин умирает не на пути туда, а на пути оттуда, прочерпав отраду жизни до дна. Были или не были приметы приближающейся смерти, некому оказалось это зафиксировать. Читателю сообщение о смерти героя досталось в форме сухой биографической справки.

В отношении к былому сослуживцу у Печорина никакого высокомерия нет. Вот говорить с ним не о чем. А на прощанье — обнимает. Почему Максим Максимыч этому не рад?

Ведущий рассказ (и совершивший пересказ «истории» от Максима Максимыча) офицер вежливо и уважительно относится к нечаянному спутнику (есть за что уважать: тот и житейским опытом богат, и занимательную историю рассказал), но и он не удерживается от ноток высокомерия. Даже и в таком замечании: «…в сердцах простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас, восторженных рассказчиках на словах и на бумаге». Тут офицер даже заступается за «сердца простые», ставит их выше, но ведь само деление сердец на «простые» и какие-то иные (изощренные?) уже предполагает бытование в его сознании категорий людей с предопределенным к ним (и не равным) отношением.

Рассказчик близок по уровню сознания к Печорину. Возникает еще один ритмичный дубль: Печорин спрашивает у Максима Максимыча мнение «насчет предопределения» — Максим Максимыч спрашивает у попутчика, неужто столичная молодежь «вся такова». Результат аналогичен. «Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с верхних слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головой и улыбнулся лукаво…» (Лукавая улыбка — знак того, что у ветерана есть своя оценка обсуждаемого явления, основанная на здравом смысле; она обладает твердостью; интерес к иному мнению — из любопытства, не из желания поправить свое мнение). Максима Максимыча вполне успокоила возможность причуду молодежи списать на пьянство тех, кто ввел ее в моду. Главное в позиции штабс-капитана фиксируется одинаково — Печорин: «он вообще не любит метафизических прений», рассказчик: он «не понял этих тонкостей» (даже когда и сам ими вдруг поинтересовался).

Не будет лишним установить еще одну перекличку: в «Герое нашего времени» контакт людей разных миров показан разнопланово. В отношениях Печорина и Бэлы типология героев такая же контрастная, но их скрашивает любовь. Страсть нешуточная — а не могла преодолеть пропасть между духовным складом обоих. При всех очень серьезных отличиях между Максимом Максимычем и Бэлой можно видеть их типологическое сходство и — как следствие этого обстоятельства — неизбежность конфликта между Печориным и Максимом Максимычем, как бы ни сглаживался этот конфликт простым дружелюбием (где любовь не спасла!).

Когда обнаруживается столь значительная разница в уровне мышления человека цивилизованного и человека природосообразного, реакция интеллектуалов в сущности одинакова — уклоняться от серьезных разговоров, лучше тихо, без обострения отношений. Вот подтверждение. Максим Максимыч досказал до конца историю Печорина, но не замолчал. «Тут он пустился в длинную диссертацию о том, как неприятно узнавать новости годом позже — вероятно, для того, чтоб заглушить печальные воспоминания». Реакция собеседника? «Я не перебивал его и не слушал»; суть размышления ему стала ясна с первых слов, подробности не интересны, перебивать нет надобности, совместный путь еще не кончается.

Но выпал им случай разместиться в одной комнате гостиницы для проезжающих. Д. Е. Тамарченко обратил внимание на то, что их разговоры сами собой иссякли. «Мы молчали. Об чем было нам говорить?.. Он уж рассказал мне об себе все, что было занимательного <так ли уж и всё?>, а мне было нечего рассказывать. Я смотрел в окно». Нечего рассказывать — а у самого полчемодана набито путевыми записками о Грузии. Но Максим Максимыч журналов и книг не читает, и автору мнение такого «не читателя» не интересно. Д. Е. Тамарченко замечает: «Будучи так много обязан Максиму Максимычу, автор путевых записок отнесся к старому штабс-капитану, в сущности, так же, как и Печорин»241. И далее: «Вот и получается, что Печорин если и виноват перед Максимом Максимычем, то уж во всяком случае не больше, чем автор записок» (с. 90).

В отношении рассказчика-офицера к Максиму Максимычу есть любопытный момент. Повесть «Бэла» заканчивается сценкой расставания рассказчика с полюбившимся ему ветераном: «Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились, и, если хотите, я расскажу: это целая история». В журнальной публикации выделенной фразы, делавшей теоретически возможной заключение условия с читателем, не было; взамен скромно обозначалась возможность «когда-нибудь» рассказать новую историю. В книжном формате возникает курьез: рассказчик не может узнать