Восемь бусин на тонкой ниточке - Елена Михалкова

Машину пришлось выталкивать Борису с Матвеем. Ева, сморщив носик, вернулась обратно. А Иннокентий с Нютой тем временем добрели до леса и, вернувшись, сообщили, что проехать по дороге нельзя. То есть можно, но лишь на вездеходе.

– Почвы глинистые, все размыло, – выдохнул Матвей, толкая «опель». – Теперь отсюда только пешком можно уйти. Или на автобусе из деревни. Но до той деревни еще надо добраться…

– И когда все это высохнет? – заинтересовалась Маша.

– Если дождя ночью не будет, то завтра. А если будет…

Они с Борисом дружно толкнули раскачавшуюся машину, Гена сдал назад, и «опель», разбрызгивая грязь из-под колес, выбрался из лужи на относительно сухое место.

– А если будет, то сидеть нам здесь до осени, – закончил Матвей и вытер пот со лба.

Возвращение Коровкиных нельзя было назвать триумфальным. Даже Тявка, увидев заезжающую на двор машину, лениво приподняла голову и уронила на лапы. Она лежала в конуре, свернувшись клубком, и время от времени поскуливала, жалуясь на погоду.

Марфа вышла на крыльцо, лучась доброжелательством.

– Куда же вы в такую погоду, голубчики мои? – мягко укорила она. – Рассердились, укатили… И нашли на кого обижаться – на старуху восьмидесятилетнюю! Да я пять минут назад ляпнула, а сию секунду уже забыла, о чем говорила. Прости, милый мой, не хотела тебя рассердить.

Геннадий устыдился.

Старуха ободряюще похлопала его по плечу и повела их с Леной в дом.

А Маша, глядя им вслед, внезапно осознала, что ее утренняя фантазия оказалась пугающе близка к реальности. Ловушка захлопнулась. Пока льет дождь, ни один из них не сможет выбраться из дома Марфы.

Она вспомнила, каким был следующий этап их воображаемого заточения, и поежилась.

Остаток дня Маша провела в напряжении. За каждым углом ей мерещился убийца, подстерегающий Марфу. После обеда она попыталась поспать, но через десять минут поняла, что прислушивается к каждому звуку, доносящемуся из-за двери. Ей чудился скрежет открываемого засова, тихие шаги человека, крадущегося к ее кровати…

«Ну что за глупости?! – сердилась Маша. – Меня-то зачем убивать?»

Но ей было страшно. Страх был внелогический и аргументам не поддавался.

Она вскочила и рассерженно заходила по комнате. Маша сердилась на всех: на Матвея, затеявшего свое невозможное расследование, на Марфу, которая согласилась ему подыграть, на всех остальных, послушно идущих у них на поводу… Но больше всех – на себя. Она здесь всего два дня, но успела по уши увязнуть в этом деле. Нормальный человек давно бежал бы прочь сломя голову, а она сидит в своей «светелке» и прикидывает, как вычислить убийцу.

Конечно, сейчас они заперты здесь из-за дождя, и ей никуда не деться…

«А если бы дороги были сухими? – вкрадчиво спросил внутренний голос. – Тогда бы ты уехала, а?»

Маша вздохнула, села на стул и запустила тонкие пальцы в волосы.

К чему притворяться? Нет, не уехала бы.

«Ты так жаждешь проявить себя в роли сыщика?»

Маша покачала головой. Нет, роль сыщика ее не интересовала.

Но она не могла уехать, не узнав, чем все закончится. Не могла оставить Марфу. В конце концов, она просто не могла сбежать – побег был трусостью.

Ничего не оставалось, как сидеть и размышлять над тем, кто же преступник. Представлять в этой роли одного за другим тех, кто сидел с ней за общим столом всего час назад. Вот Марфа идет по коридору, заворачивает за угол, и оттуда на нее из сумрака выступает…

Ответ был где-то совсем рядом, на поверхности!

Но, как ни старалась Успенская, она была не в силах выудить из воображения лицо того, кто поджидал старуху. Не получалось даже решить, мужчина это или женщина.

«Если интуиция безмолвствует, попробуем рассуждать логически. Для того чтобы утопить Марка, требовалась большая физическая сила, – размышляла Маша, глядя в окно, за которым опять пошел дождь. – Так что же – Борис? Ева? Все остальные слабее…»

«Кроме Лены, – напомнил честный внутренний голос. – Но тебе хочется, чтобы убийцей Освальда оказался кто-то из этих двоих, правда?»

«Еще я согласна на Иннокентия. Но он не кажется мне способным утопить человека».

«Убийца Марка Освальда, убийца Марка Освальда, – про себя твердила Маша. – Мы все зациклились на этом убийстве! Но ведь если Матвей прав, этот человек убил еще и Дашу».

«И покушался на Марфу, – добавил внутренний голос. – Хотя по ошибке чуть не стал причиной смерти Евы».

Итак, что они знают об убийце, если свести вместе три преступления?

Что он умен: когда девушка отказалась избавиться от ребенка, заманил ее на мост, так что бедняжка ни о чем не догадалась. Что он быстро принимает решения: мигом понял, как можно использовать старую баню в своих целях. Что он очень жесток: убил двоих и собирается убить третьего.

Маша сжала голову руками. Никто, никто не подходит под это описание! Борис жесток, злобен, но далеко не так сообразителен, как хочет показаться. Ева умна, язвительна, но жестока ли? Иннокентий? Лена? Коровкин? Нет, это просто смешно!

«Сказать, что никто не подходит под это описание – это то же самое, что сказать, будто подходят все», – заметил внутренний голос.

Маше оставалось только согласиться. Да, она не знает никого из них. Ее впечатления, собранные за два дня, поверхностны.

Взять Гену Коровкина – разве она ожидала от него мятежа? Тогда, за завтраком, ей показалось, что перед ней незнакомый человек, и этот человек озлоблен до крайности. А его жена, казавшаяся такой сдержанной и деликатной? Разве могла она бросить в лицо Еве те жестокие слова о смерти супруга и втором замужестве?

– Я никого из них не знаю, – вслух констатировала Маша. – Ни их, ни Матвея, ни Марфу.

Она подождала, не станет ли спорить внутренний голос. Но возражений не последовало.

К вечеру дождь утих. Зато столбик термометра застрял на пяти градусах и не желал подниматься. В доме было тепло, к тому же Марфа разожгла камин, и чуткий огонь заплясал по поленьям. Но улица встречала стойким холодом, от которого зуб на зуб не попадал. Собачонку Тявку пустили в дом, и она развалилась в уголке возле камина, блаженно щуря глаза.

И оба кота попросились домой. Сначала один полосатый круглоголовый зверь, за ним другой – почти неотличимый от первого – с достоинством вошли внутрь, немного задержавшись на пороге для приличия.

– Господи, да идите же вы! – в сердцах воскликнула Марфа. – Вот ведь стоят, выстужают тепло!

Глюк и Фантом горделиво прошествовали внутрь и свернулись в клубки на стульях – точь-в-точь две полосатые шапки, забытые гостями.

– Завтра еще похолодает, – озабоченно заметила Марфа, глядя на котов. – Ишь, как лежат – точно зимой.

Старуха опустилась в кресло у камина, сложила руки на коленях. В детстве у Маши была фарфоровая статуэтка: «Пряха». Старая женщина в синем платке сидела возле прялки, точно так же сложив руки на коленях, и во взгляде ее была бесконечная усталость.

– Марфа Степановна, вы не хотите прекратить ваше расследование? – вполголоса спросила Успенская.

Она села напротив Марфы на пушистый ковер, подалась вперед и не удержалась – погладила тетушку по руке.

Марфа подняла сухие глаза и неожиданно улыбнулась:

– Ты прямо как Зоя. Только та все по голове меня гладила, как котенка. Ох, как же я жалею, что она не прожила хотя бы лет на десять подольше… Вы бы с ней очень любили друг друга.

Старуха наклонилась к Маше и провела сухим пальцем по ее щеке.

– В тебе она бы нашла то, чего не могла найти в твоей матери. Не подумай, что я хочу сказать плохое об Анне… Но ты тянешься к людям, а она от них закрывается. Это такая порода людей – запертые, как двери, и ключик к ним не подберешь. Анне и с нами было тяжело не потому, что мы не такие образованные, как она, а потому, что каждая из нас пыталась найти к ней ключик, подружиться. Как-никак, она была единственной дочерью Зои, а Зою мы обожали. Да ее все любили.

– За что ее любили, Марфа Степановна?

– О, в ней была невероятная душевная стойкость! Стойкость и жизнелюбие! Удивительное сочетание. А ведь жизнь ей выпала совсем не простая. Мать погибла, когда Зойке было четыре, отец повесился, осталась она на попечении двух старших братьев. Нехорошо так говорить о собственных родителях, но отец мой был человек жестокий и, прямо скажем, неумный. А мать во всем его слушалась. Все детство Зойка батрачила на нашу семью, потом сбежала в город. Только начала учиться – бац, война! Семья жениха, которая ее приняла как родную, вся на этой войне закончилась. Зоя была ранена, Сережа ее чуть не погиб. Потом наступила мирная жизнь, но мужу Зоиному было отмерено всего ничего: девять лет они прожили в счастье и согласии, а потом он умер.

Осколок в нем остался с войны, не смогли вытащить. Этот осколок его и убил. Зоя хотела много детей, но родила от Сережи только одну девочку. А замуж, как за ней ни ухаживали, больше не вышла: очень уж любила его. Дочка оказалась характером не пойми в кого, а до внучки Зоя не дожила. Как видишь, нелегкая судьба. Сестра моя, Людмила – мать Матвея – говорила, что дорожка у Зои была не сахаром посыпана.