Гражданство и гражданское общество - Владимир Малахов

Пусть даже чистый акт разума, представляющий общую волю, будет возможен в каждом индивиде, – допускает Руссо. Но что заставит мои «страсти», стремящиеся к моей частной выгоде, подчиниться этому акту и «замолчать»? Как возможно «отделить себя от себя самого»? (Руссо Ж.-Ж. Об Общественном договоре, или Опыт о форме Республики (первый набросок) // Трактаты. М.: Наука, 1969. С. 308–309). Именно в отделении себя «буржуа» от себя как нравственно разумного «гражданина» Ж.-Ж. Руссо видит решение проблемы, бьется, но не справляется с ней, а потому оставляет ее и все связанные с ней рассуждения за рамками окончательной версии «Общественного договора».

148

См.: Там же. С. 333.

149

Translator's Notes // Hegel's Philosophy of Right / transi. TM. Knox. L.: Oxford University Press, 1967. P. 353–354.

150

См.: Гегель Г. В. Ф. Философия права. М.: Мысль, 1990. Параграфы 57, 71, 253.

151

Такими уровнями считаюся экономика (рынок), гражданское общество и государство. Емкий обзор дебатов вокруг «трехуровневой модели» и описание ее историко-философских корней см.: Howell J., Pearce J. Civil Society and Development: A Critical Exploration. Boulder, CO: Lynne Rienner Pub., 2002. Chapter 3 («Civil Society, the State, and the Market: A Triadic Development Model for the Twenty-First Century»).

152

Такое дистанцирование в первую очередь вызвано ассоциированием Ж.-Ж. Руссо с истоками «тоталитарной демократии», если воспользоваться термином Я. Талмона, все же имеющем хождение (при всей его критике) в современном политико-философском дискурсе. (Об освоении и переработке понятия «тоталитарная демократия» в современной политической теории см. отличный сборник: Totalitarian Democracy and After / Y. Avieli et al. (eds). L.: Frank Cass, 2002. Особенно статьи Д. Данна и М. Уолцера.) Но и не привязывая Ж.-Ж. Руссо напрямую к «тоталитарной демократии», либерально-демократические теоретики стремятся подчеркнуть односторонний и упрощенный характер его концепции, которая, в лучшем случае, описывает лишь один элемент (активное участие в политической жизни), входящий в тот сложный синтез, которым является «хорошая жизнь» современного гражданского общества. Об этом см.: Walzer M. The Concept of Civil Society. P. 9 ff.

153

См.: Elshtain J. B. A Call to Civil Society // Society. 1999. Vol. 35. No. 1. P. 11–19; Abowitz K.K., Harnis J. Contemporary Discourses of Citizenship // Review of Educational Research. 2006. Vol. 76. No. 4. P. 658.

154

Подробнее об этом см.: Xiaorong Li. Democracy and Uncivil Societies. P. 409. В действительности ламентации либерально-демократических теоретиков гражданского общества по поводу «проникновения» в него «искажающих» влияний денег и политико-административной власти – почти общее место литературы такого рода. Однако суть данной теоретической позиции состоит в том, что такие влияния полагаются, во-первых, приходящими именно извне и искажающими добровольные отношения, якобы характеризующие собственную «природу» гражданского общества, во-вторых, хотя бы «в принципе» устранимыми. Это позволяет мыслить гражданское общество, так сказать, в соответствии с его понятием, в качестве сферы осуществления «чистого ненасилия». Характерное и влиятельное представление таких взглядов см.: Keane J. Violence and Democracy. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. P. 39, 92, 95-97. Очевидно, что все это прямо противоположно гегелевскому пониманию гражданского общества.

155

Мы обсуждали этот вопрос во второй части нашей работы. В более общем плане стоит обратить внимание на следующее. Ряд исследований в жанрах исторической социологии и компаративной политики, которые показывают то, каким образом активные, плюралистические, успешно производящие и аккумулирующие «социальный капитал» гражданские общества не только не препятствовали, но способствовали подъему и победе нацизма и фашизма, кампаниям геноцида – вроде того, что произошло в Руанде или Сребренице, и т. д. В качестве примеров таких исследований см.: Berman S. Civil Society and the Collapse of the Weimar Republic // World Politics. 1997. Vol. 49. No. 3; Sabetti F. Path Dependency and Civic Culture: Some Lessons from Italy about Interpreting Social Experiments // Politics and Society. 1996. Vol. 24. No. 1. P. 19–44; Rohde D. Endgame: The Betrayal and Fall of Srebrenica. N.Y.: Farrar, Straus, and Giroux, 1997 и др.

156

См.: Gutmann A. Democratic Education. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1987. P. 30, 40, 51, 53.

157

Списки таких добродетелей см.: Galston W. Liberal Purposes: Goods, Virtues, and Duties in the Liberal State. Cambridge: Cambridge University Press, 1991. P. 221–224; Macedo S. Liberal Virtues: Citizenship, Virtue, and Community. Oxford: Oxford University Press, 1990. P. 234, 253 ff.

158

Э. Рубин справедливо пишет о том, что в современной либерально-демократической литературе о добродетелях гражданина проявляется стародавняя привычка привилегированных, хорошо образованных и обладающих «правильными» связями людей «помахивать пальцем и цокать языком по отношению к простым людям, которые не обнаруживают высоких добродетелей» (см.: Rubin E.L. The Dangers of Citizenship // The Future of Citizenship / J.V. Ciprut (ed.). Cambridge, MA: The MIT Press, 2008. P. 287).

159

M. Сомерс убедительно показывает, что сам генезис современных гражданских прав осуществлялся на Западе посредством преодоления частной власти феодалов и распространения на ранее феодально зависимое население «публичной» власти короны и законов государства (см.: Somen M. Rights, Rationality and Membership… P. 86 ff). Современная борьба против загрязнения окружающей среды или за равноправие женщин также является борьбой против частной власти корпораций определять качество среды нашего обитания и частной патриархальной власти, порождающей угнетение женщин.

160

Поздний Рим, как известно, затронул некоторые из этих границ, в особенности – широким распространением в рамках империи римского гражданства. Но это оказалось возможным именно вследствие упразднения «политического гражданства» и замены его «юридическим».

161

Это блестяще и остроумно показано в статье Ч. Линдблома «Рынок как тюрьма» (см.: Lindblom С.Е. The Market as Prison // The Journal of Politics. 1982. Vol. 44. No. 2; Jessop B. Capitalism and Democracy: the Best Possible Political Shell? // Power and the State / G. Littlejohn et al. (eds). L.: Croom Helm, 1978.

162

Конечно, речь может идти только о новом и развернутом доказательстве того, что в принципе было отлично известно уже классике политической философии Нового времени. Уже Т. Гоббс в качестве характерной черты «буржуа» фиксирует то, что они «в высшей степени тяготятся общественными делами и считают необходимым для занятия ими располагать полнейшим досугом…». Именно поэтому сразу после фантастического и логически необъяснимого акта заключения «общественного договора», в котором они выступают гражданами и потому – «единым народом», его «буржуа» возвращаются в свое «естественное» состояние частных лиц и становятся «разрозненной массой» (см.: Гоббс Т. О гражданине / Гоббс Т. Избранные произведения: в 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1964. С. 344, 358).

163

Olson M. The Logic of Collective Action. Public Goods and the Theory of Groups. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1965. P. 2.

164

Ibid.

165

Игнорирование этого, казалось бы, очевидного обстоятельства происходит в политической философии не столь редко и неизменно ведет к катастрофическим теоретическим следствиям. Наглядным примером тому может служить теория революции X. Арендт с ее противопоставлением «хорошей» Американской революции «плохой» (террористической) Французской революции. В основе противопоставления – «социальный вопрос», вопрос удовлетворения материальных интересов, прежде всего бедных групп населения. Американская революция будто бы смогла абстрагироваться от него, а потому занималась «чистой политикой» государственного строительства и «прав человека», тогда как Французской революции это не удалось, вследствие чего в ее рамках «свобода капитулировала перед необходимостью» (см.: Arendt H. On Revolution. N.Y.: The Viking Press, 1965. P. 54 ff). Такое противопоставление не только зиждется на фундаменте, говоря прямо, вульгарных философских взглядов – чего стоит только натуралистическое понимание необходимости (и бедности) как биологической потребности, противопоставленной истории в качестве свободы! Оно обусловливает фантастическое искажение характера и логики событий, составивших Американскую и Французскую революции. Представлять Американскую революцию, изначально сделавшую вопросы налогообложения стержнем своей идеологии («No taxation without representation»), свободной от детерминации экономической необходимостью и воплощающей «чистую политику» является верхом то ли наивности, то ли спекулятивного презрения к «материи истории». Более трезвые изображения Американской революции, конечно же, отчетливо фиксируют ее прозаические, материальные причины и механизмы (см.: Draper Т. A Struggle for Power: The American Revolution. N.Y.: Vintage Books, 1997. P. 183–212). Но признаком ее величия (а не лицемерия, достойного осуждения!) является преобразование таких причин и механизмов в идеологию и политику «неотчуждаемых прав человека». Как концептуально не совсем точно пишет упомянутый выше Дрейпер, «…право совпадало с частным интересом; столкновение прав было столкновением интересов» (Ibid. Р. 212). Неточность его заключается именно в том, что интересы, сублимированные в права, перестают с ними «совпадать»: борьба за права обретает собственную логику, не редуцируемую более к логике борьбы за интересы. В такой сублимации и состояло величие Американской революции – она продемонстрировала рождение «граждан» из «буржуа» и этим дала импульс всем эмансипаторским начинаниям последующих веков.