Стану тебе женой (СИ) - Юлия Бонд

становится ещё хреновей. Значит, я — стопроцентная безнадёга, раз даже ребёнок с первого взгляда понял, что к чему.

Пользуясь моментом, подсаживаюсь к Наташе, опускаясь прямо на койку. Нагло беру за руку и сжимаю пальцы, когда предпринимает попытку её выдернуть из моей хватки. Голову отворачивает к окну, на меня всё так же не смотрит.

Сжимаю челюсти. Я не злюсь, нет. Просто реально ребёнок прав и я тоже больше никого не хочу терять.

— Наташа, я знаю, что ты не хочешь со мной разговаривать и у тебя есть на это полное право. Но тогда просто послушай меня. Пожалуйста, — жду несколько секунд, чтобы убедиться, что она действительно слушает. — Я виноват. Я не оправдываюсь. И всё, что произошло — полностью лежит на мне. Я не хочу никого обвинять, потому что, повторюсь, виноват я, но если бы в ситуацию не вмешалась полиция, в тебя не стреляли бы, Наташа. Я не знаю, как этот мудак Ардашев обо всём пронюхал и какого чёрта всунул свой пятак. Тебя должны были отпустить, передать мне в руки, но всё пошло не так и я уже объяснил почему. Мне не хватит слов, мне целой жизни не хватит, чтобы искупить перед тобой вину. Но я тоже сейчас скорблю по нашей дочери. Я тоже потерял ребёнка, Наташа. Я чуть не потерял тебя…

Слова застревают в горле, и я прячу лицо в ладонях, чтобы она не видела моих слёз. Мужики ведь не плачут, как бы хреново им не было. Звездёшь, конечно. Плачут ещё и как, только втихомолку, в одиночку, чтобы ни одна живая душа не знала.

Выдерживаю паузу, чтобы выровнять дыхание и незаметно вытереть мокрые глаза. Наташа до сих пор повёрнута к окну. Походу, я начал понимать особенности моей женщины. Наташа всегда морозится, когда ей хреново. И я не смею осуждать её за это, только она должна понимать, что мне тоже сейчас "почти что вилы".

— Прости меня. Очень тебя прошу. Прости, — совсем наглею и прижимаю её руку к своему лицу, может, хоть так в каменном сердце что-то ёкнет. — Я не могу тебя потерять, Наташа. Просто не вынесу этого.

Медленно она поворачивает голову и скашивает взгляд. Не в глаза смотрит, а куда-то в район запястье, на циферблат часов, что ли.

— Бог простит, и я прощаю, — цитирует Евангелие, только легче от этого не становится. Уверен, она ответила из ряда "на отвали".

— Наташа, я люблю тебя. Я выдержу любое твоё наказание, только знать бы, что ты действительно меня простила.

В день выписки я долго сижу на койке, тупо уставившись в зеркало перед собой. Последние недели наложили неизгладимый отпечаток не только на моё сердце, но и на всю меня в принципе. Лицо исхудало, щёки впали, а таких острых скул я отродясь не помню. Но если говорить откровенно, то выгляжу я намного лучше, чем себя чувствую. Внутренние ощущения таковы, будто по мне катком проехались, а затем ещё и танком. Наверное, раскатанная лепёшка в духовке ощущает себя комфортнее, чем сейчас себя я.

Милая санитарка помогает мне одеться. Я так и не научилась это делать как положено одной рукой: банально не могу застегнуть крючки на лифчике. Волосы собирает в хвост тоже санитарка, которую я не устаю благодарить. Когда я, полностью одетая и с собранными сумками, сижу на койке, в палате распахивается дверь и на пороге замирает Радмир.

Встречаемся взглядами. Он смотрит в упор и не моргая, будто на музейный экспонат, а я же быстро опускаю глаза и тупо пялюсь на его ботинки.

— Привет, — его голос немного вибрирует, и я даже чувствую волнение, которое испытываю сама.

Это какой-то новый этап отношений. Что-то незнакомое и чужое, потому отныне мы не знаем, как вести себя рядом друг с другом.

По-прежнему сижу на койке и не смотрю на мужа, поэтому, когда Радмир подходит вплотную, то молча опускается рядом со мной. Между нами каких-то жалких тридцать сантиметров, но они как барьер, выстроены из такого плотного металла, что пробить их толщу обычными словами не получится.

Я много думала о нас с мужем. В больнице у меня было предостаточно времени для этого дела и если поначалу я пыталась найти хоть какие-то оправдания случившемуся, то уже буквально недавно поняла: нет смысла копаться в прошлом, ситуацию не изменить, но изменить к ней своё отношение всё же нужно. Самая большая потеря в моей жизни — не родившийся ребёнок, зачатый в любви с любимым мужчиной. И как бы я ни старалась хоть немного притупить боль от утраты, ничего не выходит. А глядя на Радмира, становится ещё больнее, потому что он напоминает мне о нашей дочери и всегда будет напоминать. К сожалению.

— Как себя чувствуешь? — его рука некрепко сжимает мою и от этих прикосновений волоски на коже встают дыбом.

— Нормально.

— Лиза уснула, пока мы ехали к тебе в больницу. Так что она сейчас в машине, спит на заднем сиденье. Она с водителем, не волнуйся.

Ничего не говорю в ответ. С неких пор в общении с Радмиром я обхожусь односложными предложениями. Мне физически не хочется разговаривать с ним. Возможно, когда-нибудь меня отпустит и я смогу вести себя с Радом как раньше, но это неточно.

— Если ты готова, то можем ехать? — киваю в ответ и Радмир первым встаёт с койки, чтобы накинуть мне на плечи пуховик и взять сумки с моими вещами.

Оказавшись на улице, оглядываюсь, будто попала в чужой мир и не знаю, как здесь всё устроено. За те дни, что провела в больнице, я конкретно одичала, утонув в своём горе. А потому сейчас всё кажется таким незнакомым, но таким шумным и суетливым. Оказывается, в мире ничего не изменилось: солнце светит, люди ходят на работу, машины ездят по дорогам, всё как обычно, кроме того, что мне теперь плевать на всё это.

***

Машина тормозит во дворе загородного коттеджа Радмира. Да, для меня этот дом так и не стал моим, и про себя я всегда его считала чужим, но вслух про это, конечно же, не говорила.

Радмир помогает выбраться нам с Лизой из машины и, придерживая меня за талию, ведёт к коттеджу. Я не прошу мужа убрать руку, хотя на самом деле этого мне очень хочется. Хочется спрятаться от него, скрыться, как улитка в своей ракушке, и не выползать до тех пор, пока не минует опасность. Мой муж опасный человек, в этом я дважды убедилась