Совьетика - Ирина Маленко

Я приуныла и долго молча вглядывалась в кисельную густую мглу. Где-то там, за тысячи километров отсюда шла борьба. Борьба за будущее человечества. А здесь казалось, что весь мир населяют только пингвины и птицы. Ну, и еще редкие тюлени…

Но я ошиблась. В 2 часа ночи раздался легкий рокот мотора, и в бухте возникла как призрак небольшая моторная лодка. Может быть, патруль с Тристана-да-Куньи? Проспались?

Я бесшумно притворила дверь и поспешила выключить наш фонарик. Ойшин спал – сидя, как был, и даже не слышал, что я вернулась.

Звук мотора затих, а еще минут через двадцать раздался тихий стук в дверь нашей хижины.Спартаковский стук! «Так, так, только так побеждает наш «Спартак»! Откуда его здесь знают?

Я не отзывалась.

– Ан-ньонь хасимникка ?. Хамке капсида ! Ббалли !

Это были такие знакомые, хотя и все еще непонятные, но ставшие мне такими родными звуки корейского языка!

– Пангапсымнида!- всплыло у меня каким-то магическим образом в памяти, – Маннасо камса хамнида ! Добро пожаловать! Спасибо, что пришли!

В дверь вошли два корейца в матросской форме – невысокие, худенькие, но так и излучающие силу духа, уверенность и бодрость. И когда я увидела их, я не удержалась и воскликнула вслух по-русски:

– Наши!

Потому что именно нашими были они для меня, неважно на каком языке они говорили. Я почувствовала себя так, словно мне перезарядили батарейки. Захотелось карабкаться по скалам, как это умеют только они, корейцы. Захотелось петь и плясать. Захотелось работать в поле. Захотелось жить. Даже Неприступный теперь уже не казался больше таким неприступным. Рядом с корейскими товарищами я не боялась ни туманов, ни коварных морских течений, ни мели, ни подводных скал. С ними я была готова в путь хоть на край света.

А проснувшийся Ойшин, увидев мое сияющее лицо и незнакомых ему азиатских моряков, помрачнел и после этого не промолвил уже ни слова. Все 22 километра в моторке до корейского сухогруза он молчал, зябко кутаясь в черную кожаную куртку – прощальный подарок товарища Орландо.

Он даже не спросил меня, почему нас подобрали на Неприступном именно корейцы. Для него был достаточен сам факт, что это были они. Он не знал, как звучит корейский язык, и вообще ничего не знал о Корее, но сразу шестым чувством понял, что это не мог быть никто другой.

****

…– Ты бросишь меня. Женя, я знаю. Твой кореец…

– Ойшин, перестань, бога ради!

– А если у нас будет ребенок? Тогда он не станет жениться на тебе…

– Ойшин!

– Ты не хочешь моего ребенка?

– Ойшин!!

– Так хочешь все-таки или нет?

– Детей нельзя заводить просто для того, чтобы кого-то от меня отпугнуть, понимаешь? Дети – это не игрушка!

– Ты боишься, как твои дети ко мне отнесутся?

– Нет, скорее я боюсь, как ты отнесешься к ним. Ты же не привык к детям?

– Почему не привык, у меня куча племянников!

Знаю я, какие у тебя племяннички, подумала я. И следующий твой вопрос тоже знаю.

– Ты его любишь?

Ну вот, пожалуйста. Я же говорила…

– Что я должна на это ответить, по-твоему?

– Если да, то зачем тебе я? А если нет, тогда зачем мы туда едем?

– А куда ты прикажешь нам ехать? Я же объяснила тебе, что в Ирландию тебе пока нельзя. Потерпи, это не навсегда. Твои товарищи за тебя там хлопочут. Ты что, сильно захотел на Гуантанамо Бэй? И потом, в Корее мои дети, если ты помнишь.

– И все?

– А тебе этого не достаточно? Хорошо, это прекрасная страна, и она мне очень по сердцу. Я давно уже решила, что буду там жить – до того, как я узнала про твои ко мне чувства и до того, как мы были вынуждены взорвать эту треклятую базу! Я же не знала, что ты меня, оказывается, любишь! И когда я корейца встретила, я этого тоже не знала!

Вот уже неделю мы обитали на борту корейского сухогруза, и общаться с Ойшином мне становилось все труднее.

Я чувствовала себя как дома среди этих людей, хотя и не понимала их языка. Мы могли говорить с ними даже без слов. Но кроме того, на корабле оказалась Алина – судовой врач. Москвичка и жена гражднина КНДР. Полный антипод Зины К. И знакомство с нею было совершеннпо новой для меня страницей в истории моих отношений с соотечественниками за рубежом. Я встретила в ней единомышленника.

Тот факт, что это была совсем еще молодая женщина- другого поколения, чем я, заставшая СССР только ребенком, – но она совершенно сознательно разделяла мои на него взгляды, вдохновлял меня. Нет, будет еще и на нашей улице праздник – с такой молодежью! И неважно, скольких молодых людей буржуазным манипуляторам удалось пока оболванить словно друзей Незнайки на Дурацком острове. Ведь воюют не числом, а уменьем!

Мы почти все время проводили вместе. Она рассказывала мне много нового для меня о Корее: ведь все-таки она ее знала лучше, чем я. А я ей – обо всем, что мне довелось пережить в мире капитала. Только об одной вещи не стала я рассказывать Алине – о своих отношениях с Ри Раном. И о том, какую роль сыграл в свое время в моей жизни Ойшин…

А Ойшин почти не выходил из каюты. Оглушенный незнакомыми ему языками, запахами, вкусами, порядками и атмосферой в целом, он только отворачивался к стенке, когда я стучалась и заходила к нему. Когда мы встречались в кают-компании за завтраком или обедом, он почти ничего не ел, вяло ковыряясь в тарелке с рисом. Он худел не по дням, а по часам. И оживлялся только при виде корейских матросов. Но это было не радостное оживление: он разглядывал их таким пытливым взглядом, словно в каждом из них подозревал, что это и есть мой избранник.

Я могла понять его чувства, но должен был понять и он – что пока это был единственный шанс для него сохранить свою свободу.

Про себя я почти смирилась с неизбежностью того, что Ри Ран потерян для меня навсегда: разве не убежал через перевал от ревности его тезка из традиционной песни, даже не разобрвшись толком, в чем было дело? И что остаток жизни я проведу, ухаживая за Ойшином – как за близким, родным человеком. Для этого вовсе не обязательно было любить его, как я люблю Ри Рана. Достаточно было того, что я дорожу моей дружбой с ним.

В один прекрасный день молчание Ойшина стало невыносимым. Но, видимо, настолько же невыносимым оно стало и для него самого. Тогда и произошел между нами приведенный мной выше разговор… И я не выдержала и сказала ему все,что думаю.

– Ойшин, родной, тебе надо лечиться, и в этом нет ничего постыдного. Пусть стыдятся те, кто над тобой издевался. Мерзавцы! Мы найдем тебе хорошее лечение, все будет в порядке, вот увидишь! Поедем, поедем со мной. Ну пожалуйста! Я жить не смогу, если ты сейчас, вот в таком состоянии, куда-то уедешь, и с тобой что-то случится. Понимаешь ты это или нет, дубина ты стоеросовая?

На помощь мне пришла Алина. Она выдала Ойшину успокоительного из судовой аптечки. Вот они, преимущества социализма: вы думаете, на всех капиталистических судах есть свой врач? Как бы не так! А сколькие из нас, сухопутных крыс, когда-нибудь задумываются о том, что такое вообще заболеть в плавании?!

Ойшин долго отнекивался, но в конце концов мы на пару смогли уговорить его это лекарство принять.

– Это не какая-нибудь ваша западная химия, – увещевала его Алина, – Это все на природных ингредиентах, на естественных.

Хотя, мне кажется, всего природного и естественного люди в тех странах боятся еще даже больше. Но Ойшин, надо отдать ему должное, оказался достаточно храбрым и после регулярного приема Алининого лекарства постепенно стал заметно уравновешеннее. Теперь уже он участвовал в наших с ней беседах, здоровался с членами команды и даже начал есть рис и -зажмурившись!- кимчхи.

Мы говорили с ним о Корее, о социализме, и я пыталась поделиться с ним оптимизмом, который переполнял саму меня теперь, несмотря даже на почти траурные мысли о Ри Ране.

– Подумай только! Ведь ты же всю свою жизнь провел в борьбе именно за жизнь такую. Чтобы не было второсортных граждан, чтобы нация была едина, чтобы не было голодных, бездомных, не знающих, как заплатить за лечение. Чтобы образование было доступно всем, а не только тем, кто в состоянии нанять детям репетиторов. Чтобы у всех была работа. Неужели тебя не тянет самому увидеть, как все это бывает наяву? Самому попробовать жить такой жизнью?

– Хочется, – нерешительно говорил Ойшин, – Но…

И он повторял все самые дикие и нелепые вымыслы о КНДР буржуазной прессы. А я чувствовала себя сказочным Иванушкой, борящимся с трехглавым Змеем Горынычем: как только я отрубаю ему голову и начинаю его одолевать, у него тут же вырастает новая.

Аргументы на Ойшина не действовали: буржуазная пропаганда, впитанная им с детства вместе с воздухом, чуть ли не вместе с материнским молоком, вкралась в его мозг на уровне подсознания. И это было тем удивительнее, что передо мной был настоящий борец за независимость своей страны и боец-интернационалист, той же породы, что те, кто воевал в 30-е годы в Испании. Человек, знающий, казалось бы, цену буржуазным СМИ и знающий о прогрессивности лучших друзей КНДР – таких, как Куба. Но, видимо, нелегко быть совершенно свободным от дурмана бульварных газетенок тому, у кого из рук вон плохое образование. Потому только, что в своей стране он всю жизнь был гражданином второго сорта…