Лёд - Яцек Дукай

…И вот так начинается навязчивая идея свободы номер два: раз уже нет разницы между поступком и воображением о поступке, не осталось уже никакой границы, которую следует пересечь — ведь панна Елена все это уже сделала (хотя и не сделала), ей известны дрожь, чувства и сопровождающие мысли, ей ведомы тропы души. Она их хорошенько протоптала. В первую очередь, из шпильки или из брошки делает себе отмычку и вскрывает замок комнаты, в которой ее пленили ради ее же добра. Свобода! Так это начинается. Может; а потом она тайком выскальзывает на ночные прогулки по тихому дому, рыскает по буфетам и комнатам слуг, пробует запретные лакомства, спиртное и табак. Возможно; а потом уже вламывается в чужие комнаты и тайны, в шкафы, секретеры, письменные столы, читает чужие письма, дневники, высасывая из них жизнь до самой сердцевины. Возможно; а затем приглядывается и днем, укрывшись — за ухаживаниями, обманчиками, романсиками, случаями мелкого благородства. Может; а затем лжет: о том, о сем, о тех, о вещах важных и не слишком, когда только сможет, сколько сможет, до самой границы лжи. Всякая открытая возможность представляет собой искушение свободы, которую невозможно отбросить. И не нужно поводов, аргументов, каких-либо мотивов, ведь они, собственно, несли бы с собой ограничение, новое порабощение; все это лишнее. Панна Елена может. Не совершила, но совершила. Фальшь, гораздо более правдивая, чем сама правда.

Я пихнул Елену в светень, разлившуюся справа от меня электрической лужей; девушка развернулась на моих коленях, высоко подвертывая юбку. Она дышал хрипло, и это дыхание, прилегающее к моему лицу влажной салфеткой, уже четко пахло мокрыми листьями.

— Я немедленно заберу панну в Николаевск, прочь из этого болота Истории. У меня тут есть дело с одним сапожником… Но потом, лишь бы к четному часу…

— И все то вы заранее обсчитали!

— Об Истории? Да.

— Ох. Так может, в этих ваших уравнениях имеется местечко и для Польши?

— Цвета флагов, название валюты, гимны и языки — ведь это в жизни не самое важное, панна Елена, но что же, тот договор с Пилсудским еще имеется… Пускай Старик выиграет себе ту Польшу в бою. Но сейчас это неважно. Сейчас — забираю панну отсюда и…

— А у меня пан Бенедикт не спросит? Согласилась ли я на эти ваши громадные и сумасшедшие проекты? Ничто не…

Одной искалеченной ладонью за шею, возле воспаленного шрама, второй искалеченной ладонью по ноге, до бедра и вверх по дырявому чулку — пока изумленная девушка широко не раскрыла глаза, задержавшись в неопределенности между одной возможностью и другой.

— Не стану я спрашивать, — рявкнул. — Планы в отношении окружающего мира, это нечто иное: прекрасно, что вы их понимаете. Но вот что такое я в отношении панны — это уже дело мое! Еще сильнее я притянул к себе ее склонившуюся надо мной головку, так что уже не одним дыханием, но и обнаженной кожей смешались мы в материи. Елена не сопротивлялась, но я давил так сильно, чтобы у нее уже не было никакой свободы, даже если бы и желала сопротивляться изо всех сил. — Познала ли панна когда-либо такую пожирающую душу страсть — желание, которое поглощает тебя безоговорочно — и не потому, что ты желаешь, но потому что ты желанна?

Снаружи, из-за пределов света и тьвета, из Истории донеслись быстрые выстрелы и перепуганные крики. Ржал мучимый конь. Панна Елена передохнула.

— Тогда вы не были таким… решительным.

— Решительным? Тогда я не существовал!

Елена хотела рассмеяться; раскашлялась.

— Выходит, вы уже не стыдитесь высказать правду вслух! Теперь у вас имеются слова в пользу не высказываемого!

Я покачал головой.

— Живя в Лете, Еленка, мы никогда не научимся языку идей, и не увидим четко правды о реальности. Зато нам известна истина про наши слова о реальности. — Я откинулся в небытие, чтобы получше увидеть наполовину существующую женщину, глаз в глаз — Когда я говорю, что люблю панну — люблю ли я панну? — но я говорю правду, говоря, что панну люблю.

Тем временем, История подступала к нам все ближе, в темноте на мостовой грохотали сапоги Революции, трескалось под прикладами дерево, разбивалось стекло. Панна Елена вновь затонула под волнующейся поверхностью тьвета.

— Хорошо, я встану рядом с вами в Зиме, откровенной ложью, защищу перед той вашей математикой, чтобы не закончили вы, словно ваш несчастный фатер; да. Но, пан Бенек, но, прежде чем запустите вы свои машины, прежде чем заморозите Историю… Какое спасение для меня? — Елена болезненно кашляла. Все глубже и глубже погружалась она в темное небытие, цепляясь за мой воротник, за рукав, за раны и струпья на мне, стремясь прильнуть жаркой болезнью в холодную тьмечь. — Лёд! — шептала она уже бездыханно. — Лёд! — что теперь Лёд для меня?

— Я.

Май 2005 г. — апрель 2007 г.

Ex Libris[451]

Источники цитат, использованных в книге.

Эпиграфы всех частей, а так же некоторые цитаты в тексте взяты из статьи Тадеуша Котарбиньского «Вопросы существования будущего», опубликованной в томе XVI «Философского Обозрения» в 1913 году.

Сюжеты в романе, связанные с Юзефом Пилсудским, основаны на «Дневнике палача» («Рабочий» 1898/29), письме в редакцию журнала «Предрассвет» 1893/5, на выступлении в Познани от 12 октября 1919 года, «Воззвании к рабочим по вопросу памятника Мицкевича в Варшаве» от 16 декабря 1898 года, выступлениях на съездах легионеров в Кракове — 5 августа 1922 г., и во Львове — 5 августа 1923 г.; «Мемориале об организации вербовки в Польские Вооруженные Силы» от 26 декабря 1916 г.; интервью в «Иллюстрированном Еженедельнике» от 6 января 1917 г., на тексте выступления во время возложения праха Юлиуша Словацкого в вавельский пантеон 28 июня 1927 г., на беседе с Артуром Шливиньским («Независимость», 1938 год, том XVIII) и на книгах «Комендант-Воспитатель» Кароля Лилиенфельда-Кржевского, «Юзеф Пилсудский в повседневной жизни» Марии Еханне Велёпольскей.

Кроме того, использованы фрагменты стихотворения «Снилась зима» Адама Мицкевича, Silentium! Федора Тютчева (в переводе Влодзимежа Слободника) и фрагмент «Анхелли» Юлиуша Словацкого, а так же цитаты из произведений Николая Федорова «Философия общего дела», «Сочинения», «Собрание сочинений в четырех томах» (в переводе Цезария Водзиньского), и цитаты из «О познании антихристовой прелести диакона Федора» (в переводе Эльжбеты Пржибыл). Парафраз стихотворения Сергея Есенина («Снежная равнина, бледный круг Луны…») на основании перевода Збигнева Дмитроцы.

Извлечения из работ Адама Бранда и Эверта Исбранца Идеса представлены, используя «Записки о русском посольстве в Китай (1692–1695)» (в переводе Эдварда Кайданьского).