Русская готика - Михаил Владимирович Боков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обрадовался Яков. Выдавил из шариковой ручки чернила, макнул туда струну и нарисовал себе пантеру на руке. Пантера вышла куцая. Рисовать Яков не умел. Но гордился татуировкой ужасно и оптимизмом своим заразил молодежь. Глядь: через месяц уже трое ходили с наколками. У кого – синий нож с коброй. У кого – скорпион.
Тут и попался бездельнику Якову на пути Васька Соколов. И давай Яков аки демон его обольщать.
– У тебя, – спрашивает Ваську, – баба уже была?
Какая баба в 13 лет? Так, целовался только.
– Была! – отвечает Васька. – Даже две!
Прищурился Яков.
– Брешешь, – говорит. – По глазам вижу, что брешешь. Не было у тебя бабы.
Васька молчит.
– А знаешь, почему не было? Потому что скучный ты. Обычный. А бабы любят, когда с огоньком.
Васька молчит.
– Пантеру мою видал? – спрашивает Яков и протягивает руку. – На, посмотри.
Смотрит с руки Якова на Ваську синий клыкастый зверь.
– Красиво?
Васька кивнул.
– Дерзко?
Дерзче некуда.
– Вот! Вот что бабы любят! Без наколочки я обычный был, как ты. Бабы меня сторонились. А как нарисовал зверюгу, отбоя нет! Сечешь?
– Секу.
И попал Яков Ваське Соколову в самое сердце. Одурманил его. Заворожил. Васька ложился спать, а в уме наколка. В школу шел – вновь она. Представлял Васька мускулистую руку свою, а на ней – что? Дракон. Японский. И сам Васька уже и не Васька вовсе, а мафия, якудза, опасный человек. Или не дракон, а штурвал. Моряцкий. Или не штурвал, а череп. Короче, много ли надо сельскому пацану, чтобы размечтаться?
Измаялся Васька да и пришел к Якову однажды.
– Коли! – протянул руку.
– Что колоть?
– Не знаю. Дракона можешь? А черепуху? А кинжал? Хотя нет. Коли паутину. Хотя тоже нет.
– Так чего колоть-то?
– А не знаю, – покраснел Васька. – Коли солнце! И имя мое наверху.
Яков и наколол.
Только вышла у Якова с Васькой Соколовым промашка. Раз вечером увидала Васькину руку его маменька. «Ну-ка, ну-ка, – проворчала. – Это что-эт там? Никак, наколочка?» А надо сказать, что рос Васька Соколов без отца. И оттого маменька его была строга за двоих – за папку, которого не было, и за себя. Могла и ремнем лупануть Ваську. Но и в обиду не давала. Раз вернулся Васек с расквашенным носом – так она допросила его, вытянула признание, кто бил, нашла обидчика и за волосы оттаскала при всех. Побаивались Васькину мамку. Считали, что зазря к ней лучше не лезть.
И вот теперь уперла она руки в боки и спрашивает:
– Никак, накололся?
– Синяк у меня, – пробурчал Васька. – На футболе.
– А ну покажь свой футбол!
– Не пока2жу.
– А ну покажь, сказала!
Что тут поделаешь? Пришлось показать.
Ох и досталось Ваське в тот вечер. И скалкой боднули его. И рукой. И полотенцем. Под конец заставила маменька Ваську оттирать наколочку мылом с мочалкой. Да только куда там. Васька трет, а она только лучше, ярче. Распустило солнышко свои лучики. Светит гордо на кулаке имя человеческое – ВАСЯ.
Наутро пошла маменька к участковому жаловаться.
– Что ж такое у вас творится? – ругалась. – Куда власти смотрят? Ему же, Васеньке моему, с этим теперь жить!
Только участковый уже и сам все знал.
– Примем меры, – сказал он. – Якова, засранца, я голой жопой на рыболовный крючок насажу!
И слово свое сдержал. Нашел Якова поддатым в городском парке.
– Сдавай, – сказал, – машинку и готовься теперь сесть.
– За что, начальник? – заныл дуралей Яков.
– Ты Соколову татуировку набил? Вот за это. За совращение малолетних!
– Меня в армию забирают. Пожалейте!
Участковый Якова за отвороты куртки приподнял и сказал:
– Значит, так! Поедешь в свою армию, и чтобы духу твоего здесь не было! Понял?
– Понял.
– В армии говорят «Есть!».
– Есть! – гаркнул Яков. И честь отдал.
А Васька Соколов стал жить дальше. Вырос, отрастил бороду, женился, похоронил мать. Жить продолжал на окраине маленького своего городка, в рабочем поселке.
Татуировка со временем поблекла: из синей стала цвета серого неба. Порой Васька глядел на нее и вздыхал: «Вот ведь дурачок был. А что теперь делать?» Что делать – подсказала вскоре сама жизнь. Шел как-то Васька с работы и увидел следующее: разлилось над соседским огородом свечение, такое, что до рези в глазах. Оторопел Васька. Снял шапку. Даром, что некрещеный – стал от испуга креститься. А из свечения поглядел на него Ангел: белокрылый, златокудрый и несказанно прекрасный.
– Ты, Василий! – указал Ангел на Ваську перстом. – Видишь ли меня?
– Вижу, – пролепетал Васька.
– Веруешь ли ты во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли?
– Верую, – сказал Васька, хотя до сей поры и не верил.
– А во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век?
– Верую. – И Васька всхлипнул и сам расплакался от радости, что поверил.
– Быть тебе священником, Василий! – указал Ангел. – Поведешь огнем слова своего ты народы аки стада!
И исчез.
С этого дня приобщился Васька читать Библию и псалмы. Стал служить в алтаре на службах отца Кузьмы.
– Кузьма, Кузьма, – однажды позвал его. – Как мне стать священником?
– Пошто тебе, Василий? Ты и так живешь хорошо, – сказал Кузьма и стал загибать пальцы: – Зарплаты на приходе, почитай, нет. Храм наш ветшает: того и гляди провалится крыша за старостью. Верующие… – Кузьма скривил лицо, но одернул себя и перекрестился. – Верующие у нас сам знаешь какие. Подходит ко мне давеча бабушка и говорит: «Отец Кузьма, присоветуй мне отрывок из Писания, который от чирия помогает». Видано ли такое? Я, когда в священники шел, думал, буду рассуждать о нетварном свете, о троичности Господа Нашего и монофизитской ереси – а тут чирий!
Но Василий не сдавался:
– Очень надо мне, Кузьма, священником стать!
– Да зачем тебе?
– Да вот надо.
– Да зачем?
Помялся-помялся Васька, да и про ангела своего рассказал. Посуровел отец Кузьма. Вперил в него гневный взгляд:
– Что ты такое говоришь, Вася? Ангела выдумал. А известно ли тебе, что в девяти случаях из десяти то не ангелы являются к людям, но бесы в ангельском обличии искушают их?
– Неизвестно, – мотнул головой Васька.
– А вот ты подумай над этим на досуге.
Поднялся Васька, поклонился отцу Кузьме, собрался уже уходить.
– Год подождем, – буркнул ему в спину Кузьма. – Ежели не попустит, рукоположу тебя. А ты
