Владимир Набоков: русские годы - Брайан Бойд

Театр всегда значил для Набокова меньше, чем литература или живопись, однако и он питал его воображение. Петербургские театры по-прежнему блистали, и Владимир Дмитриевич оставался завзятым театралом. Его сын, относясь с пренебрежением к очень многим спектаклям, тем не менее откликался на подлинные проблески театральной фантазии. С особым удовольствием он вспоминал «Ревизора», поставленного Николаем Евреиновым в «Кривом зеркале», — сцены из пьесы в пяти различных вариантах: в провинциальном театре, в немом кино, в постановке Эдварда Гордона Крэга, Макса Рейнхарда и Константина Станиславского. Больше всего ему нравилась пародия на МХТ: «…смысл ее состоял в том, что первое действие должно происходить в воскресенье утром, потому что в другой день чиновники вряд ли могли бы собраться в доме городничего, а если это воскресное утро, тогда колокола соседней церкви должны были звонить. А если колокола звонят, то они должны заглушать голоса на сцене — что и происходило. Это было ужасно забавно»63. Ему не нужен был Джойс, чтобы понять, что выворачивать наизнанку реализм и играть множеством точек зрения — увлекательное занятие.

VIII

Отец преподал сыну и другие уроки. В школе либерально мыслящие наставники Володи Набокова не смогли внушить ему чувство социальной ответственности прежде всего потому, что он унаследовал от отца чувство ответственности личной.

По крайней мере со стороны, уверенный в себе В.Д. Набоков казался холодным, почти высокомерным. Более близкие ему люди знали, как он сочувствовал всякому нуждавшемуся в защите. Блестящий О.О. Грузенберг, выступавший защитником Владимира Дмитриевича на суде, где он обвинялся в причастности к Выборгскому воззванию, наблюдал во время процесса хладнокровие и невозмутимость своего подзащитного, не желавшего скрывать презрение к судьям, которые лишь выполняли волю властей. Но в 1913 году Грузенберг увидел этого человека с другой стороны.

В тот год Грузенберг был главным защитником Менделя Бейлиса, еврея, обвиненного в убийстве (хотя все улики достаточно ясно свидетельствовали о том, что преступление совершила шайка воров) только лишь потому, что печально известный министр юстиции Щегловитов решил разжечь антисемитские настроения, прибегнув к испытанному средству — запугиванию еврейским ритуальным убийством. Дело Бейлиса — российский аналог дела Дрейфуса — вызвало возмущение по всей России и за рубежом. Хотя «Речь» послала на процесс своих лучших журналистов и хотя в Петербурге у Владимира Дмитриевича были неотложные редакторские, партийные и комитетские дела, он, как последовательный враг антисемитизма, счел своим долгом поехать в Киев, чтобы лично присутствовать на суде в качестве репортера.

Во время слушания дела Грузенберг заметил, насколько менялся В.Д. Набоков, когда решалась не его собственная судьба, а судьба другого человека. Через несколько дней после начала судебного разбирательства Грузенберг беседовал с Владимиром Дмитриевичем и, заметив, как заострились черты его лица, с какой болью и с каким волнением смотрели его широко открытые глаза, понял, что он не одинок и что есть человек, который вместе с ним участвует в защите, ведет дело и вместе с ним страдает.

С того дня стало для меня потребностью, затяжкою крепкого табаку отыскивать в особенно тяжелые минуты процесса его глаза. Я ловил в них ужас, боль. Но как только Набоков чувствовал мой взгляд, он мгновенно опускал завесу — и выталкивал впереди нее иронию, скучающее презрение к происходящему и подхлестывающее братское одобрение. Все минуты до и после заседания во все перерывы Набоков с бесконечным терпением, сердечной теплотою старался меня поддержать, поделиться ценными наблюдениями, мыслями, успокоить. А сам меж тем он становился все бледнее и печальнее[39]64.

Это напряжение между холодным внешним апломбом и внутренней теплотой будет также характерной чертой и Владимира Набокова. Человек, который, по мнению многих читателей, выразил себя в высокомерных Ване и Аде Вин, на самом деле гораздо больше сочувствовал их младшей сестре и жертве, оттесненной и подавленной ими, нежной Люсетте.

Однако в юности он иногда подражал отцовскому высокомерию, но не отцовской чуткости, и Владимиру Дмитриевичу пришлось преподать сыну урок. Когда Володе было тринадцать лет, Владимир Дмитриевич однажды стал свидетелем того, как его сын, развалившись на стуле, ждет, чтобы слуга снял с него ботинки. После этого случая Набоков-старший строго предупредил сына, что подобное не должно повториться65. Это никогда и не повторилось. Как и отец Федора в «Даре», Владимир Дмитриевич «был наделен ровным характером, выдержкой, сильной волей, ярким юмором; когда же он сердился, гнев его был как внезапно ударивший мороз»66 — чудодейственное средство для воспитания в сыне принципов, которым сам он следовал. Как раз тогда, когда наиболее широко бытовало представление о высокомерном равнодушии Владимира Набокова, в те годы, в которые он, прославленный писатель, жил в «Палас-отеле» в Монтрё, вся обслуга отеля знала его в действительности как человека деликатного, веселого, щедрого, старавшегося никого не обидеть и не требовать слишком многого.

В воспитании Набокова одинаково важную роль играли и пример отца, и строгость его принципов. На пасхальные каникулы 1913 года Владимир и Сергей с отцом и Зеленским отправились в Выру покататься на лыжах. Сельский учитель Василий Мартынович Жерносеков пригласил их после утренней прогулки по ослепительному снегу, как он сам выразился, «закусить» — на самом деле закуска оказалась любовно приготовленным им самим пиршеством — в его квартире при школе, выстроенной Владимиром Дмитриевичем. Как только они уселись за стол, вошел батовский слуга и внес

большую корзину с торчащими бутылками и всякой снедью, которую бабушка, зимовавшая в своем Батове, по бестактности сочла нужным послать нам на тот случай, если бы Василий Мартынович нас недокормил. Раньше, чем хозяин мог успеть обидеться, отец велел лакею ехать обратно с нераспакованной корзиной и краткой запиской по-французски, удивившей, вероятно, бабушку, как удивляли ее все поступки сына67.

В тот год коренастый добродушный швейцарец Нуссбаум (Нуазье «Других берегов») был приглашен на лето вместо Зеленского, который женился и проводил медовый месяц на Кавказе68. Снег давно сошел, нежно зеленели листья и сережки берез, и Выра вновь стала желанным заказником для страстного охотника на бабочек. Законченное выражение эта страсть приобретает в эпизоде с Николаем Шустовым, кротким заикой, который был одним из ближайших школьных друзей Набокова и лучших товарищей его игр: