Личные мотивы. Том 2 - Александра Маринина

Не нужно цепляться за мужиков, не нужно к ним прилепляться, надо жить своей жизнью и иметь собственный стержень. А Валентина сначала прилепилась к директору НИИ, потом к отцу, теперь – к первому же, кто проявил к ней интерес и внимание и поманил. Зачем ей Гашин, человек, которого она едва знает и с которым была близка только один раз? Что она собирается с ним делать? Ждать его двадцать лет из тюрьмы? Страдать и ждать? В этом она видит свое предназначение и оправдание своего существования? Если ей нечем заняться и некуда тратить душевные силы, пусть лучше возьмет ребенка из детского дома и посвятит ему эти самые силы, все-таки больше пользы будет.

Валентине все сказанное Ниной Сергеевной казалось ужасной неправдой, она была уверена, что хозяйка не права ни в одном своем слове. На самом деле Валентина Евтеева хотела именно страдать и ждать, потому что последние годы в основном этим и занималась. Она сама не осознавала, что только так может испытывать комфорт и удовлетворение.

– Это и есть то решение, к которому я, по-вашему, не готова? – сердито спросила она.

– Именно так, деточка, – мягко ответила Нина Сергеевна. – Ты не готова. И я не сказала бы тебе ни слова, если бы у нас с тобой было впереди еще какое-то время. Но его, судя по всему, нет, твое дело в Москве закончено, и ты уедешь в ближайшие дни, так что пришлось сказать тебе уже сейчас, хотя ты, повторяю, к этому не готова.

– А вам не приходит в голову, что вы ошибаетесь? – с вызовом сказала Валентина. – Вы не настолько хорошо знаете меня, чтобы судить. Мы с вами знакомы всего полтора месяца, это слишком мало, чтобы по-настоящему узнать человека и иметь право поучать его.

– Ну, своего Гашина ты знаешь еще меньше, – усмехнулась Нина Сергеевна, обрывая увядший цветок в широком ящике, стоящем на террасе. – Но это не мешает тебе судить о мотивах его поступков. Не обижайся на меня, деточка. Лучше постарайся запомнить то, что я сказала, и на досуге обдумай.

Но ни запоминать слова Нины Сергеевны, ни тем более обдумывать их Валентина не собиралась. На следующий день она позвонила Стасову с очередной просьбой: помочь договориться со следователем, чтобы ей дали свидание со Славомиром Гашиным. Стасов обещал помочь, и спустя короткое время Валентина снова ехала в Москву, в Управление внутренних дел, на территории которого был задержан Гашин. Следователь, уже знакомый ей по Южноморску, сказал, что может дать ей не больше десяти минут.

– Я вызвал Гашина на допрос, – строго сказал он. – Сейчас его доставят, я выйду на десять минут, и вы сможете поговорить. Больше я ничего не могу для вас сделать.

– Спасибо! – горячо поблагодарила Валентина.

Она мысленно много раз представляла себе эту встречу и была уверена, что, как только они останутся вдвоем, все переменится. Они бросятся друг к другу, и Гашин крепко обнимет ее, и они будут целоваться, и между поцелуями он торопливо скажет ей, что любит, что мучается чувством вины и надеется, что когда-нибудь она поймет и простит его, а она ответит, что уже простила…

И теперь она в холодном неуютном кабинете ждала, когда откроется дверь и появится Славомир. Такой красивый, такой необыкновенный, такой любимый. Во рту пересохло, руки дрожали, ноги были ватными, и ей пришлось прислониться к краю письменного стола, чтобы стоять более уверенно. Вот сейчас, вот сейчас…

Он вошел. Угрюмый, хмурый, какой-то пришибленный и неожиданно старый. Ни следа не осталось от его вальяжности и снисходительной ироничности, перед Валентиной стоял совсем другой человек, в глазах которого не было привычного ей блеска. Он даже не был таким красивым, каким она его помнила.

«Мне это только кажется, – упрямо думала она, глядя на Гашина. – Мне только кажется. Конечно, он арестован, он под следствием, ему грозит тюрьма, он находится в камере с отбросами общества, с уголовниками, бандитами и наркоманами, и какое еще выражение лица у него может быть? На самом деле он остался все тем же Славомиром, которого я люблю, и я должна дать ему надежду, силы, я должна поддержать его».

Она заговорила, надеясь, что он ответит и начнется разговор, но Славомир не произносил ни слова и даже не смотрел на нее. Мысли его были где-то далеко от Валентины и от этого кабинета.

Она говорила о том, что правда об отце ее убила, но она все равно будет его любить, потому что это ее папа, который ее вырастил и которому она обязана всем хорошим, что было в ее жизни. В том числе и встречей с Гашиным, которой не было бы, если бы все не случилось так, как случилось. Эти слова она продумала и заготовила заранее, ей почему-то казалось, что их обязательно нужно сказать и именно они должны растопить лед непонимания и отчуждения, который возник между ними.

– То, что сделал папа, ужасно, и этому нет прощения, – говорила она, – но я все равно люблю его, потому что это мой папа. И то, что сделал ты, тоже ужасно, и этому тоже нет прощения, но я все равно люблю тебя и буду ждать, просто потому, что люблю. Этому, наверное, нет разумного объяснения, просто прими это как данность и знай: я тебя жду.

Он не слушал ее. И Валентина, каждой клеточкой тела ощущая, как тают, истекают отведенные ей десять минут, вдруг поняла, что не нужна ему. Ему совершенно не нужно, чтобы она его ждала. И ему не нужно, чтобы она его любила. Ему нужно что-то совершенно другое, что-то такое, о чем пыталась говорить ей та женщина, Каменская, и что казалось Валентине невозможным и неправдоподобным.

Вошел следователь. Свидание закончилось. Гашин так и не произнес ни слова.

– Я тебе говорил: надо было купить еще один чемодан, – недовольно ворчал Вилен Викторович Сорокин. – Мы сделали столько приобретений, что у нас не хватит места.

Ангелина Михайловна виновато отмалчивалась. Накануне они уже купили новый чемодан, потому что их пожитки никак не умещались в тот багаж, с которым они приехали в Москву из Новосибирска, и Вилен действительно твердил, что нужно покупать не один чемодан, а два, а она не послушалась. И как они ухитрились обрасти таким количеством вещей? Казалось бы, покупали понемногу, то книгу, то парочку дисков, то костюм Вилену, то пальто Ангелине, а теперь ничего никуда не помещается.

Вилену хочется уехать, он скучает по своему дивану, по своему креслу, своим книгам и своей музыке. А вот Ангелине Михайловне уезжать совсем не хочется, ей нравится жить здесь, нравится надевать красивые платья, делать прическу в парикмахерской и ходить с Виленом в театры и на концерты. В последние годы он стал вялым, дома, в Новосибирске, его стало трудновато вытащить куда-нибудь, как прилипнет к своему креслу – так никакими силами не оторвешь, а здесь волей-неволей пришлось вести светскую жизнь, и он втянулся, приободрился, приосанился. Да и ухаживания за соседкой Людмилой Леонидовной сделали свое дело, и как ни мучилась ревностью Ангелина Михайловна, она не могла не признать, что культпоходы с Люсенькой пошли Вилену на пользу.

И вот теперь все закончилось, и нужно возвращаться. Если бы не было этой поездки и жизни в Москве, то Ангелина Михайловна оставалась бы вполне довольной своим существованием, полагая, что лучше и быть не может. Но теперь она знает, что может быть и по-другому, и возвращение к прежнему образу жизни кажется ей падением с высоты в грязь. Лучше бы ей не знать этой другой жизни… И зачем только они в это ввязались? Вроде бы на первый взгляд понятно: они хотели отомстить за гибель сына. А на самом деле?

Витя погиб двадцать шесть лет назад, боль давно утихла. Да если уж совсем честно говорить, не была эта боль убийственной. Ангелина точно знала, что Вилен, конечно, переживал смерть сына, но потом вздохнул с облегчением: можно было вернуться к прежнему, такому любимому образу жизни. Да и сама она не так уж горевала. Сын был ей в тягость, и от горя она оправилась даже быстрее, чем ожидала сама. Не нужен ей был ребенок, ну совсем не нужен! Горе, конечно, огромное, но его оказалось так легко пережить… Просто удивительно.

И Ангелина тоже с готовностью вернулась к прежнему образу жизни, они с Виленом снова стали ходить по театрам, много читать, слушать музыку и, как и прежде, позволяли себе взять на работе несколько дней за свой счет, чтобы съездить в другой город и посмотреть спектакль с любимыми актерами или увидеть постановку, о которой много говорили, или побывать на выставке или вернисаже. Первое время Ангелине было немного стыдно, что она так радуется жизни, получает от нее такое удовольствие, ведь она должна горевать, плакать, носить траур, а она ходит на премьеры и концерты и если и плачет, то только от звуков великой музыки.

Но потом она все чаще стала задумываться о том, что любая утрата – горе, но каждый человек переживает это горе по-разному, кто-то сильнее, кто-то слабее. Просто все стесняются об этом говорить, и складывается впечатление, что все горюют одинаково. А ведь это совсем не так… Просто так принято считать.