Полночь - Жан Эшноз

Люси Ривьер была изящным и стройным ребенком, напоминающий опал цвет ее лица служил оправой голубым геммам огромных глаз; по обычаю традиционной буржуазной среды, из которой она происходила, ее манера одеваться была напрочь лишена всякой фантазии: бакелитовый обруч оцеплял неизменно ровный горизонт ее светлых волос, никогда не опускавшихся ниже затылка; чаще всего она надевала неярких цветов платья с оборками, застегнутые до самого верха перламутровые пуговицы которых исчезали под закругленным отложным воротником, но носила также и плиссированные юбки с шелковыми или сатиновыми блузками строгого покроя; на ногах у нее обычно были черные лакированные баретки без каблуков, а над ними — пара коротеньких носочков, всегда казавшихся новыми из-за своей безукоризненной белизны и неоспоримой уместности.

Мы учились вместе с подготовительного курса и с тех пор из четверти в четверть оспаривали друг у друга пальму первенства; конкуренция связала нас наподобие привыкших делить друг с другом пьедестал спортсменов, но это отношение никогда не выходило за рамки уважения, по крайней мере с ее стороны, — я-то, по правде говоря, влюбился в нее с первого взгляда, той свойственной детству влюбленностью, которая хоть и заставляет с собой считаться, еще не ведает, как себя выразить, чаще всего выливаясь в постоянное поддразнивание (так и я довольствовался тем, что утаскивал у нее пенал, прятал ранец, дергал ее за волосы, а то и, раскрыв пополам, чтобы высвободить раздражающие кожу зернышки, засовывал ей за шиворот прозываемые ягодами плоды шиповника, чьи волоски так раздражают кожу, — их можно было в изобилии найти на пустырях вокруг школы).

Маленькая компания направлялась в бассейн, мне было предложено к ним присоединиться. Полный религиозных поползновений, я отклонил приглашение и, не тратя больше времени, вновь устремился через предместье, правда, порыв мой теперь несколько приугас и шел на убыль буквально с каждым шагом, так что в нескольких метрах от церкви и примыкающего к ней дома священника я остановился как вкопанный и, не в силах сделать ни шагу дальше, замер перед главным фасадом как истукан.

Не берусь сказать, что творилось в тот момент у меня в голове, — не осознавал ли я смутно, что поступок, который я готовлюсь совершить, вероятно, определит истинное рождение свободы моей воли и что грядущее укажет на него как на первый, предвосхищающий знак как моего отступничества, так и преклонения перед Женщиной? — но я застрял там на долгие минуты, без движения, будто захваченный возвышавшейся передо мною частью стены, в то время как слева и справа меня огибали кандидаты в хористы, кое-кто из них похлопывал меня по плечу и спрашивал, с чего это я тут считаю ворон, прежде чем взойти друг за другом на паперть, откуда, показывая на меня пальцем, они злословили про «китаезу», эта кличка из-за миндалевидного разреза глаз преследовала меня на протяжении почти всего детства, из-за нее я долгое время сомневался, родным ли сыном прихожусь своим родителям, и на какое-то время даже вбил себе в голову, что являюсь усыновленным отпрыском тех boat people[29], которых разрывавшие в те годы Юго-Восточную Азию войны тысячами сбрасывали в море.

Вскоре я остался один, пробило три часа. Послышались шаги, скрипнула решетка, потом на деревянной двери в здании выросла тень сутаны, и прямо передо мной возник священник. «Ну-с, что с тобой, мой мальчик? Мне сказали, ты не осмеливаешься зайти, это так?» Я не отвечал, втянул голову в плечи, неожиданно развернулся на сто восемьдесят градусов и со всех ног бросился домой, где на глазах у изумленной матери засунул в свою спортивную сумку плавки и махровое полотенце. «Вот что, — сказал я ей, — я, пожалуй, лучше поплаваю».

Плавать я, однако, не стал. В тот самый миг, когда я пересекал ледяную воду ножной ванны муниципального бассейна Курбурга, я заметил, как в стороне от водоема Люси Ривьер, растянувшись на купальном полотенце, целуется с каким-то парнишкой. Я свернул прямиком в смежную с мужской раздевалкой душевую, где, чтобы скрыть свои слезы, долго простоял в самом дальнем углу, упираясь спиной в нажимную пусковую кнопку. Печаль моя не унималась, к тому же на нее наслоился стыд, что я отрекся от своего Бога, каковой, как я не сомневался, меня за это и наказал, и я должен был набраться решимости, чтобы покинуть плавательное заведение; в отчаянии и покинутости, сделавших меня нечувствительным к усталости, я бегом покрыл те три километра, что отделяли меня от дома.

«Какие у тебя красные глаза! — встревожилась мама, увидев меня по возвращении. — Ерунда, — откликнулся я, направляясь прямиком к себе в комнату, — это от хлора».

Бабушка отошла в один из последних дней июля, между часом и двумя пополудни, как раз перед нашим ежедневным посещением. Для всех, включая и ее саму, коли за день до этого в последнем мимолетном проблеске сознания она пробормотала одному из моих дядей: «Вот и все, скоро встречусь с папенькой», — притом что, исполненная слепой веры простых людей в «доктора», до тех пор она ни на минуту не сомневалась, что скоро поправится; до такой степени, что мы в изумлении должны были не так давно принять к сведению кое-какие дополнения, которые она хотела внести в список личных вещей, начатый ею с момента помещения сюда, в этот медицинский институт, и рассчитанный на близящийся восстановительный период в доме отдыха (причем в заранее ею выбранном), а затем с не меньшим изумлением слушали, как она во весь голос, голос как никогда неразборчивый, обдумывает, насколько чаще и насколько дольше ей придется по возвращении домой прибегать к помощи домработницы, и просит у моего отца при первой возможности обрезать у нее в саду кусты роз и не забыть полить и подстричь газон, — неизбежность ее смерти приобрела за последние два дня характер достоверности: в точности с того момента, когда под предлогом, что у нее «больше не найти вен» для вливаний, — таким образом, в том неспешном процессе распада, каким является жизнь, может наступить стадия, когда ты теряешь вены, как то бывает с зубами или волосами, — врач, моя мать, ее сестра и два брата договорились, что ее «отключат» (жуткий термин, низводящий ее до уровня банального электроаппарата), ограничившись впредь внутримышечными обезболивающими инъекциями морфия.

Глаз с тех пор она так и не открыла, погрузившись в сон, из которого больше не выходила, но его смиренное и бесстрашное выражение не вытеснило с ее лица все заупокойное и, напротив, создавало бы такое впечатление, будто она позволила себе полуденную сиесту, не будь тесситура ее дыхания, каковое, ничуть не походя на размеренное, спокойное, грубое и тяжеловесное, даже немного непристойное дыхание здорового спящего, слабело с каждым выдохом, замирая подчас на долгие секунды, прежде чем восстановиться, но настолько неощутимо и с такой нерешительностью, такой истонченностью, что постоянно чувствовалось: оно вот-вот прервется снова, и с каждым разом все менее напоминая дыхание и все более — прерывистую и перебивчатую утечку воздуха: сип жизни в процессе исчезновения.

Похороны должны были состояться через день. Утром моя мать, воскрешая разыгрывавшийся некогда тысячи раз ритуал, каковой в тот смутный момент пробуждения, когда, покидая все те «я», которые нас миновали или нам виртуальны, мы мало-помалу обретаем различные фрагменты, составляющие наше действительное «я», привел мое сознание в замешательство и даже заставил на какую-то долю секунды уловить среди гардероба скопившихся с самого рождения остатков былой роскоши мишуру старинного школярского «я», бесшумно вошла в мою комнату и разбудила меня, нежно потеребив за ногу и сопроводив этот жест фразой, служившей в детстве магическим заклятием при каждом моем подъеме: «Вставай, мой маленький, пора», — перед тем как открыть ставни, не настежь, а наполовину, чтобы дневной свет не резал мне глаза.

Чуть позже я добрался до кухни, где она с отсутствующим видом заканчивала завтрак, машинально обмакивая в чашку с чаем ломтики багета, которые мой отец, как повелось с первого же проведенного ими вместе утра, сам намазал маслом и вареньем, так же он годами делал это и для нас с братом, движимый сразу и заботой, и (так как в первую очередь опасался неловкости наших детских рук) домашней экономией, каковая, впрочем, как я мог убедиться за прошедшую неделю, все еще подталкивала его, хотя с достигнутым с годами ими с матушкой относительным финансовым благополучием он мог бы от этого отказаться, не выбрасывать ничего, что еще годилось в пищу, пусть даже и зачерствевшее, прогорклое, с душком, перезрелое или даже чуть подпортившееся, и, к примеру, за всякой трапезой он потреблял остатки сыра, предварительно счистив с них бархатисто-серую цвель плесени, или же битые и подгнившие фрукты, вырезав из них с миллиметровой точностью побуревшие или размякшие места.