Предпоследняя жизнь. Записки везунчика - Юз Алешковский

«Странно, — говорю, — строчки Есенина насчет незнания ни ласки, ни покоя частенько повторяет обожаемая мною дама… о'кей, спасибо, вы — мой спаситель… кстати, для дела: вот на всякий пожарный дюжина моих фоток… прозектор разберется что к чему… если не топ-секрет, как вы догадались, почему валю с концами?»

«Случайно вычитал из ежедневно поставляемой сводки новостей, слухов и деловых сплетен… там и узнал насчет интереса к вашей персоне одной крупной фирмы… ее хозяева — знакомые моего нового служаки… так что сваливайте и гуляйте, поработать всегда успеете… за вами никто не следит… сейчас валите не вы один, а тысячи искателей приключений… я и сам свалил бы из-за тоски по свободе… главное, Володя, в гробу не обосраться, все остальное будет заделано с ювелирной точностью — ни одна шлындра не подкопается под новые ваши ксивенки… представить себе не можете, что у меня сегодня за возможности… жду вас ровно через десять дней, часов в пять… мы сразу же переведем в Лозанну, на предъявительский счет, все ваши бабки… если имеете ценности, повремените — на всякий пожарный — брать их с собой… лучше оставьте их у близкого вам и надежного человека… к сожалению, не у меня — живу, как на вулкане… хранить все такое в моем банке — это, пардон, строго между нами — непредусмотрительно… тут у нас может быть много чего непредвиденного… сказка сказкой, но не думайте, что славные наши будни так уж просты… после всех дел пообедаем в обществе двух милых гейш постсовкового разлива… как я понял, к свалу вы уже готовы… возьмите с собой штук десять баксов… перед отлетом научу, как открыть счет, скажем, в Риме… правда, в Италии он не может быть номерным — это тамошний закон… времени у вас навалом, билеты будут готовы, так что собирайтесь, но, шутливо говоря, не забывайте, что прощанье с родиной не терпит суеты — прекрасное должно быть величаво».

37

Трудно было поверить, что все понеслось с еще большей скоростью, действительно захватывавшей дух, глаза слепившей, подбивавшей, как в юности, на легкомысленный азарт и авантюры.

Обязательно, думаю, нужно будет бодануть Михал Адамычу вещицы, которые оставались у Г.П., как-то не заговаривавшей о них… да и свои бодану, типа старинные монеты, геммы, японские костяные фигурки и прочие дела — слишком рановато собирать ценные коллекции, беззаботная ежеминутность дороже всего такого.

Непонятно почему, но, следуя совету Михал Адамыча, я решил оставить Марусе баснословно дорогие рисунки Кандинского и пару старых досок дивной красоты; к чему они мне за бугром?.. там могут замочить и за более мелкие цацки, если засветишься у барыг… не на Сотби же их выставлять?.. вообще, никогда не надо таскать за собой ничего обременительного — только так будет на душе спокойно и легко…

После встречи с Михал Адамычем нужно было поспешить, чтобы уложиться не в месяц, а в десять дней — так безопасней; не переставал следить, нет ли за мною хвостов; странно, но их, слава ангелу-хранителю, не было.

Между прочим, когда душа шарахалась от тени будущего одиночества, а ум избегал невыносимого обмозговывания последствий мнимой смерти, жизнь вынуждала вспоминать поучения баушки; вот они-то и помогали; мысленно я словно бы опирался на ангела-хранителя, чтоб лишний раз не беспокоить просьбами ни Спасителя, ни Пресвятую Мать-Богородицу, ни сонм известных святых; да и поганым образом не уподобляться тем, кто крестится, вымаливая у Небес бандитские удачи, благополучные убийства, безнаказанные кражи и прочие дела; опираясь на ангела, я чувствовал себя уверенней; легче было отмахиваться от всякой мерещившейся дряни.

Кстати, я быстро вспомнил, что забыл сказать Михал Адамычу о своих особых приметах; ведь надвигалось опознание предками якобы моего трупешника; необходимо было предупредить кого-то, занимавшегося моим делом, что имею на левой руке сердечко, проколотое стрелой, и Маркса с Энгельсом, по глупости моей красовавшихся на обеих половинках жопы; наколку эту проиграл я в школьном сортире чугреистому старшекласснику вместе с наличными и приличным шарфиком; проиграл в «очко»; чугрей садистически наколол мне двух, как он выразился, основопожопников; скрывать опасное антисовковое тату ничего не стоило, однако ж в вытрезвителе опасную наколку заметили, но, к счастью, весело погыгыкали и сообщили о ней лишь предкам; приглушенные — чтоб ни одна блядь не слышала — вопли и тихий разговор об этом предков со мною, «козлом паршивым, с внутрисемейной крысой», были неописуемо потешны; я что-то врал про козни школьных врагов передового учения и передачку «Очевидное-невероятное», где болтали о ритуальных смыслах попуасских татуировок; затем поклялся заработать кучу бабок, чтоб знакомый косметолог, папаша нашей с Марусей одноклассницы, свел махрово антисоветское тату; умолчу уж о постельных шуточках разных любопытствующих телок, делавших менее скучным занятие нелюбовью.

38

До Михал Адамыча никак не мог я пару дней дозвониться; однажды повезло — соединили; мы по-быстрому обсудили в его роскошной отдыхаловке забытые мною дополнительные детали будущей инсценировки; они, повторюсь, были необходимы для опознания предками чьего-то трупешника, позже захоронят который в персональной моей могиле; несмотря на чудовищную тоску, было во всей этой авантюре — впрочем, при некоторых трагических обстоятельствах — что-то смешное, не то что бы воодушевлявшее, но немного веселившее.

Умолил я Михал Адамыча только об одном: ни в коем случае не допускать, кроме матери, ни одной из женщин на опознание с понтом моего трупа, то ли обугленного при аварии, то ли выловленного в Яузе, то ли перемолотого на рельсах метро; решили, что его на всякий случай как следует загримируют.

«Уверен, — сказал Михал Адамыч, — что мы сейчас впереди планеты всей по всем этим делам».

Тогда же я отдал ему остававшийся у меня перстень, все остальные ценные вещички и последние ценности Г.П.; цену не запрашивал, Михал Адамыч сам выложил за все это фантастическую сумму, ни мне, ни Г.П. не снившуюся.

«О'кей, поверьте, Володя, я тащусь не из-за бабьей тяги к погремушкам… после лагеря, в первые дни на свободе, я с утра до вечера бродил по залам геолого-минералогического музея, что в Нескучном… подолгу торчал у образцов древнейших окаменелостей и глубинных пород… что-то странное происходило с душой, когда вглядывался в обломки метеоритов, в первокристаллы, в породы с вкраплениями камешков и золотишка».

Все это время я привычно изгонял из башки мысли об отношении предков, друзей и знакомых к жутковатому известию о своей внезапной гибели; к таким вот смертям в те смутные времена людям было не привыкать; вместо редких происшествий в «Известиях» и в «Вечерке» грязно-желтые издания буквально завалили обывателя, и без того достаточно стебанутого действительностью, всякими ужастиковыми сообщениями и репортажами; так что я мог надеяться, что Котя с Г.П. отнесут случившееся к тайным каверзам каких-то фарцовочных моих делишек.

А о том, как отнесется Опс к внезапному моему исчезновению из его жизни, как-то не думалось… ну что тут было думать?.. я дальним был для него человеком, хотя относился он ко мне как к большому псу, который возится с ним на полу, тоже рычит, тоже огрызается и игриво оскаливается… я всего-навсего выгуливал его, кидал мячик и обломки веток, давал пожрать-попить и в общем-то находился у него — у владыки дома — в покорном услужении… этот, думаю, и горевать не станет.

Ни дня, я помню, прожить не мог без Г.П.; иногда мчался за нею с дачи в город, временами наезжала она сама вместе с Опсом; не преувеличиваю: сердце разрывалось от неминуемости разлуки; да и Г.П., по-моему, чувствовала что-то, лишавшее ее покоя, навязчиво сообщавшее настроению нервозность; меня тоже все это терзало, но все равно я балдел от втресканности в необыкновенно красивую эту женщину; и, кроме всего прочего, ценил ее решимость забыть ко всем чертям многолетнюю стоическую верность дубоватому блядуну и пьянице — забыть и предаться кайфу запоздалого приключения не с каким-то там крутым тузом, а с приятелем сына; я вместе с ней разделял отчаянно веселую грусть бабьего лета, недаром вызывавшего сладчайше неутолимую боль в душе.

Не дай бог ближнему, думалось мне, необыкновенно вдруг повзрослевшему остолопу, испытывать эдакий вот опыт страстного и искренне честного, в то же время коварного и подловатого — из-за тайного своего свала — чувства… подавляло еще и то, с каким смирением, верней, с какою рабской послушностью следовал я то ли велениям судьбы, то ли злокозненным указаниям рока… вот уж кто — я точно это знал по азартным картишкам и «железке» — всегда противоборствует с судьбой… вот кто стремится сбить тебя с верного пути и вообще завести в тупик — рок… это уж потом, посыпая башку пеплом, въезжаешь, что никакой это не рок, если копнуть поглубже, в самую суть, а всего лишь кликуха артистично декорированного, верней, мифологизированного, несколько очеловечиваемого людским воображением, гнусновато безжалостного случая.