Вне закона - Эрнст Саломон

стрелковые окопы, настоящие стрелковые окопы! Нас окружили, просто окружили. — Странно! А Бертольд знает? И Вут? — Оба знают! Они там уже полчаса хлопочут с делегациями, комиссиями и переговорами! Рабочая самооборона и отряд самообороны горожан и Рейхсвер…

— Что, Рейхсвер тоже здесь? — Саперный батальон. 9-й саперный батальон находится здесь, это как раз он; сегодня утром эти сволочи заперли своих офицеров, открыли оружейные склады и раздали оружие рабочим!

Это было прелестно. — Старина, откуда ты все это знаешь? — Да, я уже все утро на ногах, я не знаю, у меня какое-то очень неприятное чувство. Меня уже как-то долго это все беспокоит. Уж очень город взбудоражен.

Мы внимательно посмотрели в окно. Вокруг тонкого жемчужного ожерелья часовых собиралась широкая полоса людей, невооруженных; вооруженные стояли за ними и скрывались за углами улиц.

— Мы должны идти к Бертольду, — сказал я. В коридорах всюду стояли солдаты и с удивлением пристально смотрели в окна. — Я не знаю, что со мной, — бормотал Хоффманн, — я думаю, будут неприятности, и я… я не знаю… — Что с тобой, дружище, ты что, заболел? Вот, выпей водички! Кружка на цепочке зазвенела на водопроводной трубе, я повернул кран, в нем заклокотало и немного брызнуло, но вода не полилась. — О, какой милый подарок, эти парни перекрыли воду. Теперь быстро к Бертольду.

Мы побежали по лестнице вниз. — Все из-за этого, — сказал я сердито. — Из-за чего? — спросил Хоффманн. — Из-за того, что летчики хотят командовать пехотным батальоном в уличных боях! Черт побери, мы здесь так хорошо сидим в мышеловке, все вместе так красиво в одной точке. Вместо того, чтобы сразу занять все общественные здания и сохранить сильный, подвижный резерв в своих руках… Я открыл дверь и услышал, как Бертольд говорил нескольким делегатам населения: — Да, господа, вы требуете нашего ухода; я уже говорил вам, у меня вовсе нет намерения оставаться здесь в Харбурге, мы хотим идти дальше, еще сегодня утром. Какого черта нам вообще тут делать в Харбурге? Знамя? Знамя будет убрано, как только мы уйдем, не раньше. Мы скоро уйдем, люди уже собирают вещи. Если бы вы не задержали нас, нас тут, возможно, уже и не было бы. Теперь идите, пожалуйста, и успокойте население, чтобы не произошло беды. Идите же теперь, господа!

— Собирать вещи? — спросил я Хоффманна. Он безмолвно указал в окно. Площадь была черной от людей. Часовые стояли плотно окруженные, там, где главная улица впадала в площадь, линия часовых уже значительно выгнулась.

— Так, мой дорогой, — сказал я, — мы теперь не будем собирать вещи, мы скорее приведем пулеметы в боевую готовность, мне это кажется важнее. Хоффманн кивнул, и мы в поспешности принялись за работу. На каждой стороне дома мы установили по пулемету, еще один подняли на чердак. Внизу у главного входа у баварцев было два ручных и один станковый пулемет, но они пока еще не установили их, а держали спрятанными в классе. Главный вход с большой лестничной клеткой выходил не на площадь, а на широкую боковую улицу.

На первом этаже гамбуржцы стояли у окна. Я передавал по кругу водяной бачок для охлаждения пулемета, и мы наполняли его очень естественным образом в сопровождении плохих шуток. Мы поднимали пулеметы на парты, так что они в любую минуту были готовы к стрельбе. Внизу цепь сторожевых постов отошла еще дальше назад. Все окна на площади были теперь открыты, отдельные головы показывались украдкой; улицы, которые входили на площадь, были наполнены людьми, насколько мы могли видеть. Массы взволнованно толпились, можно было видеть много женщин и детей. Мы слышали, как беспрерывное бормотание возрастает широко и оглушительно. Это, кажется, были главным образом рабочие, которые стояли там вооруженными.

Хоффманн и я пристально смотрели на площадь. — Они спятили, — сказал я, — что они, собственно, хотят от нас? — Да, — сказал Хоффманн и тускло посмотрел на меня, — да, рабочие глупы. Мы тоже были глупыми, когда мы боролись за спокойствие и порядок. Теперь глупые они. За нами стоял Вут. Он уже надел берет. Итак, сегодня еще будет жарко. Хоффманн говорил тихо и убедительно:

— Теперь пробил бы час для рабочих! Господин лейтенант, если хотят захватить власть, то нужно также знать, ради чего. Мы не знаем этого, и я не верю, что Капп и господа в Берлине знают, ради чего. Если рабочие теперь умны, то они пойдут с нами, тогда мы создадим для них свободное пространство, и они укажут нам, ради чего только сегодня можно и нужно иметь власть. Если они умны, господин лейтенант, настолько умны, насколько мы дерзки, тогда в этой истории есть смысл!

— Они не умны, — сказал Вут. И я сказал: — Вероятно, в наших действиях тоже участвуют уж слишком много старых господ!

Крики и свист звучали на площади. Мы высунулись из окна. По узкому свободному пространству, которое до сих пор еще смогла удержать цепочка часовых, шел капитан Бертольд, с распущенными волосами, его черная макушка блестела. Он приблизился к толпе, зашел за цепь сторожевых постов, протиснулся среди напирающих групп людей и остановился только между толп. Он поднял руку. Тут же все стихло. Он начал говорить. Мы здесь наверху не могли понимать, что он говорил. Мы видели, как напирают массы. Позади они поднимались до лестниц и порогов. Группы с красными повязками протискивались через толпы. Бертольд говорил громко и звучно. Его можно было слышать далеко. Но, что это там сзади так напирали вооруженные? Что, к черту, это должно было значить, что внезапно винтовки летели с плеч?

Баварцы и гамбуржцы осторожно подняли пулеметы. Теперь магические линии винтовок пересекались над кишащей головами площадью. И Бертольд говорил и говорил. Волна глухой ненависти поднималась к нам из толпы, ненависть двух рас, слепое отвращение друг к другу, болезненное отвращение одних к запахами других. Мы пристально смотрели острыми глазами на массу, не на вооруженных противников, которые были, все же, гораздо опаснее. Постепенно туманная, желтая пыль ложилась там внизу над морем голов. У меня было странное сочувствие к Бертольду, тот стоял посреди этой опустошенной массы и обращался против них. Пыль поднималась и, кажется, расширяла извивающиеся линии направленных, ищущих цель винтовок, кажется, дергала их, рвала так, что они сгибались от невыносимого напряжения.

И там прозвучал выстрел, который мы все ждали. Очень слабый щелчок, ничего больше, но эта пуля попала в каждого из нас, этот выстрел бросил лопнувшую горсть сжатого воздуха в стены, освободил бурный крик. Все винтовки взлетели к щекам, и тогда огонь брызнул из каждого угла.

Хоффманн выбежал из комнаты к своему пулемету. Я взвалил пулемет на подоконник и стрелял. Я сопротивлялся безумному искушению стрелять в середину убегающей, визжащей массы, оглушительный шум, трещащие осколки, дрожание стен вцепились в меня, приведя к каменному спокойствию. На углу главной улицы, где толпились испугавшиеся смерти толпы, группа красных повязок сидела на корточках у выдвинутого вперед пулемета, в ожидании, что толпа разбежится. Я перебил их первой очередью из моего тарахтящего ствола. Мужчины лежали, метко пораженные, в ряду перед порогом дома, из открытых окон которого в нашу сторону вели огонь. Я поливал пулями одно окно за другим, видел, как разбиваются стекла, видел, как маленькие облачка строительного раствора и извести возникают на стенах в тех местах, куда впивались пули. За несколько бешеных секунд площадь была очищена от живых. Пока новая лента вытаскивалась из ящика, я склонился вперед, увидел темные, жалкие кучки, которыми как бы была засеяна площадь, мужчины, женщины, дети, шелестящий воздух обманывал относительно измученного движения растянувшихся тел, насквозь пробитых пулями. Безумное давление поднялось у меня от живота к горлу, я хрипло прокричал что-то, меня рвануло к парте, высунувшись на половину туловища из окна, я искал новую цель. Резко слева в тусклом дворе, за покрытыми черной краской стенами, спешащие мужчины быстро ставили против нас пулемет. Мой пулемет быстро повернулся в их сторону, он висел косо, паря из окна; я уперся коленом о парту, втиснулся с возбужденными нервами к качающимся салазкам и начал стрелять. Тут пулемет вздрагивал, внезапно вставал на дыбы, что я почти выпал из окна, раскаленная вода хлопала мне жаром в глаза, в лицо. Разрывающий удар отбросил меня назад, я упал внутрь классной комнаты между партами, пулемет повалился на меня. Моя правая рука на ощупь искала опоры, хватала кровь и пыль; что-то тяжело стонало. Там лежал гамбур-жец, который подавал мне ленту, с превращенным в месиво, растерзанным лицом, залитым кровью. У пулемета было пять пробоин в кожухе, смертельная очередь утянула в бездну жизнь четырех человек и наколдовала круглые дыры в карикатурах на Бертольда, нарисованные мелом на расколотой школьной доске.