1000 ликов мечты, О фантастике всерьез и с улыбкой - Виталий Бугров

Верю, дерзкий! Ты поставишь По земле ряды ветрил. Ты своей рукой направишь Бег планеты меж светил, И насельники вселенной, Те, чей путь ты пересек, Повторят привет священный: Будь прославлен, Человек!

Да, в русской поэзии немало страниц, вполне соотносимых с первоклассной фантастикой. Очень созвучна, например, брюсовской оде и заключительная часть «Пантократора» — стихотворения, написанного в 1919 году таким, казалось бы, далеким от космических грез XX века Сергеем Есениным:

Сойди, явись нам, красный конь! Впрягись в земли оглобли. Нам горьким стало молоко Под этой ветхой кровлей….. Мы радугу тебе — дугой, Полярный круг — на сбрую. О, вывези наш шар земной На колею иную….. И пусть они, те, кто во мгле Нас пьют лампадой в небе, Увидят со своих полей, Что мы к ним в гости едем.

И вправду: чем не планета-звездолет, пусть и со сказочным конем в качестве космического движителя?! Параллель с Брюсовым кажется самоочевидной: чуточку холодноватые, рассудочно торжественные брюсовские строки обретают в стихах Есенина поражающее прямо-таки осязаемой образностью продолжение… Самые же первоначальные наметки темы мы найдем, по-видимому, у Порфирия Павловича Инфантьева (1860–1913). Автор почти сорока самых разных книг, интереснейший человек этот был уроженцем Троицка и в восьмидесятых годах прошлого века, как установили краеведы, принимал активное участие в революционном движении на Урале… После годичного заключения в одиночке петербургских «Крестов» Инфантьев был выслан под надзор полиции в Новгород. В 1901 году там, в Новгороде, и вышла, в изуродованном цензурой виде[11], его «повесть из жизни обитателей Марса» — «На другой планете». Рассказчик-землянин, попав на Марс и вникая в дела и быт его обитателей, знакомится здесь среди прочего с их «книгами» — валиками, закладываемыми в специальный аппарат. «Оказалось, что этот аппаратик так искусно соединял в себе кинематограф и фонограф, что получалась полная иллюзия действительности: казалось, что среди нас очутилось новое третье лицо». Возникший таким образом перед землянином поэт-марсианин прочел стихотворение, в котором «рисовал картину торжества марсианского гения, когда марсиане окончательно овладеют всеми силами природы, проникнут в сущность мировых законов, управляющих вселенной, и сумеют подчинить их себе. Он изобразил смелую и грандиозную картину, когда марсиане будут иметь возможность заставить свою планету носиться в мировом пространстве не по определенному пути, данному ей от начала мироздания, а по тому, какой ей укажет марсианский разум, и когда планета Марс, подобно блуждающим кометам, будет носиться среди других солнечных систем и проникать в самые отдаленные от нашего солнца концы неизмеримого мирового пространства!» Трудно удержаться от соблазна предположить, что именно от Инфантьева идея планеты-звездолета вошла в поэзию Валерия Брюсова — человека, знаменитого своей эрудированностью и, конечно же, отлично знавшего современную ему литературу…

…И снова поиск

Все познается сравнением. И экскурс к истокам уральской фантастики нельзя не дополнить беглым хотя бы взглядом в послевоенные десятилетия и сегодняшний ее день. (Тема эта, разумеется, заслуживает подробного исследования, но оно уже выходило бы за рамки этой книги.) Что ж, двинем потихоньку в обратную сторону стрелки волшебных часов на циферблате нашей машины времени…

Пятидесятые годы. Советская фантастика, едва не превратившись за время господства «мечты ближнего прицела» в духовного близнеца научно-популярной литературы, настойчиво искала пути возвращения в лоно литературы художественной. Вели поиск и литераторы-уральцы. Жанр производственно-бытового романа? К многочисленным книгам В. Немцова примыкал роман пермяка Б. Фрадкина «Дороги к звездам» (1953) — подробное жизнеописание изобретателя-самоучки, создававшего в заключительных главах книги чудесный сплав для строительства космических кораблей… Приключенческий жанр? В советскую литературу тех лет, словно бы прорвав некий шлагбаум, неудержимо хлынули отряды отважных, но, к сожалению, не слишком разнящихся между собой детективов, возглавляемых легендарными ныне майором Прониным и сыщиком-любителем Нилом Кручининым. Стихийное это нашествие эхом отдалось и в фантастике. Б. Фрадкин, например, написал уже чисто фантастическую «Историю одной записной книжки» (1954), где преступник убивал ученого, работавшего над применением ультразвука в сельском хозяйстве, ультразвуковым же лучом. Челябинец К. Нефедьев выпустил роман «Тайна алмаза» (1958), в котором были и грабежи, и похищения людей, и убийства, и страшный яд, и тайная лаборатория в тайге. Пожалуй, своеобразного апогея «приключенчества» детективная фантастика уральцев достигала в повести В. Ковалева «Погоня под землей» («Уральский следопыт», 1958). Здесь преступники угоняли экспериментальный подземоход, рассчитывая — под землею! — пересечь границу. Но следом на такой же (правда, необкатанной) машине устремлялись преследователи — начиналась классическая гонка! Преступников, ясное дело, обезвреживали… Сегодня трудно без иронии вспоминать подобные произведения. Но, между прочим, возврат к приключениям (пусть поначалу не слишком высокой пробы) немало помог количественному возрождению фантастики в послевоенной советской литературе. Это уже потом количество стало перерастать в качество…

Пятидесятые, вторая половина. Еще не взмыл ввысь первый советский искусственный спутник, а фантасты уже все чаще начали посматривать в сторону звезд. Одним из космических первенцев послевоенной советской фантастики стала повесть все того же Б. Фрадкина «Тайна астероида 117-03» (1956). Странный, произвольно меняющий свою скорость астероид, полет к нему, посадка на Уран, встреча с Чужим Разумом… Ситуация для нашей фантастики тех лет, еще только начавшей выходить из «зоны приземленности», совершенно небывалая, и читатель горел нетерпением узнать: что же последует за этой встречей? К сожалению, пермский литератор, следуя далеко не лучшим образцам, избрал путь сражений в космосе… Но так или иначе старт состоялся — и уральская фантастика тоже отправилась в полет к звездам, ставший поистине своевременным, после того, как успехи науки действительно вывели человека в космос…

Шестидесятые. Космическую нашу фантастику этого периода можно было бы охарактеризовать словосочетанием, которое выбрали в качестве названия первой своей книги (1964) свердловские авторы М. и Л. Немченко, — «Летящие к братьям». Да, речь отныне идет о братьях: не воинствующим агрессорам, а истинным гуманистам, движимым любознательностью и неистребимой жаждой контакта с собратьями по Разуму, общения с себе подобными, открыта дорога в Большой Космос. Так, и только так! — утверждают своими произведениями уральцы. И самоотверженно зажигают искусственное солнце над безжизненной покамест планетой герои повести В. Крапивина «Я иду встречать брата» (1962). Обнаруживают и изучают следы пришельцев в экзотической Южной Америке герои романа К. Нефедьева «Могила Таме-Тунга» (1967). Добрыми и гуманными предстают сами эти пришельцы в повести «Девушка из Пантикапея» И. Давыдова (1965). А в другом произведении этого автора — романе «Я вернусь через 1000 лет» (1969) — уже и земляне отправляются в сверхдальний полет осваивать неведомую планету… Эта книга, кстати, в полном смысле слова космическая робинзонада. Как и в романе Даниэля Дефо, героям ее противостоят враждебно относящиеся к ним аборигены. Но канонический Робинзон Крузо не стремился к контактам с туземцами: ему достаточно было верного и покорного слуги Пятницы: все прочие неевропейцы сливались для него в безликую дикую массу, от которой надо было прятаться, с которой надо было бороться, используя в этой борьбе все преимущества «цивилизованного» человека. Коммунисты третьего тысячелетия, естественно, смотрят на вещи иначе. Во-первых, они не собираются бежать с осваиваемой планеты из-за трудностей, с которыми столкнулись. А во-вторых, их устраивают только добрососедские отношения с аборигенами: выяснить, на чем основана враждебность этих последних, и, главное, преодолеть ее становится центральной задачей наших потомков в новом для них мире. Да, добрососедство, бескорыстная, ненавязчивая помощь — именно это движет героями нашей космической фантастики. И если даже летит к Земле корабль с фарсанами («Фарсаны» свердловчанина С. Слепынина, 1966), фантаст пытается всесторонне разобраться: что же их породило — злонамеренных этих биороботов? Жутковатая история нужна ему вовсе не затем, чтоб поразвлечь читателя остреньким сюжетом, нет, — чтобы заставить задуматься о небезопасности иных вариантов развития науки, возможных ведь и на нашей планете…

Последние полтора десятилетия. Фантастика как-то словно бы поуспокоилась, уже не столь рьяно будоражит читателя необыкновенностью своих миров и сюжетов. Но одновременно неизмеримо вырос художественный ее уровень! Теперь на ее страницах, пожалуй, уже не встретишь манекенов, единственное назначение которых — быть демонстраторами и рупорами наукообразных идей… Она стала более земной, наша фантастика, более земной, но не приземленной, — и проблемы, решаемые ею, тоже утратили отвлеченность, приблизились к нашим сегодняшним заботам, стремлениям, тревогам. Там, где благо людей, их духовное совершенствование перестают быть высшей целью, где человек превращается в обезличенный винтик, наука рискует выродиться в зловещую, порабощающую силу. Именно так происходит в повести С. Слепынина «Звездные берега» (1976). Герои повести попадают на планету, напоминающую им родную Землю, но начисто лишенную жизни: бесконечный океан песков покрывает ее поверхность. Причины выясняются позже. Некогда обитатели Харды передали совершеннейшим автоматам управление не только производством, но и чисто человеческими сферами жизни. «Электрон расставил коварные сети, обещая человеку сытую, бездумную жизнь…» И человек превратился в этом мире в придаток саморегулирующейся технологической системы. Супермозг в конце концов «перевел» людей в иное состояние: потому их и нет на этой планете, что «упакованы» они в крохотные информационные ячейки внутри песчинок. Зловещая серо-желтая пустыня оказывается воплощением кибернетического «идеала»… Отметим, что С. Слепынин противопоставляет этой воистину загробной «вечной гармонии» счастливую Землю будущего, ее яркий, радостный, деятельный мир, — подобное противопоставление не столь уж часто встречается в нашей фантастике предупреждений. Своеобразный диптих со «Звездными берегами» составляет повесть С. Слепынина «Мальчик из саванны» (1982). Изображается здесь тот же (чуточку более ранний) гравитонный век Земли, век аква- и аэрогородов, восстановленной биосферы, мгновенных телевизитов и почти мгновенных перемещений в пространстве, забавных домашних роботов, светомузыки — в одной повести, «звучащей» живописи — в другой. Похожи в чем-то и герои, безгранично устремленные в космос, одинаково по-богатырски неуклюже опекающие своих ближних. (И, не скроем, порой слишком уж безупречные…) Новая повесть словно бы усиливает эффект противопоставления двух миров, двух моделей будущего. Если «Электронная Гармония» всем укладом своим насаждала в душах торжествующую бездуховность, то здесь мы видим, как человечность, ненавязчивая поддержка духовного развития личности, не только выпрямляет, расковывает конкретного «мальчика из саванны», но и обогащает, делает сильнее общество в целом. Перенесенный в будущее, маленький кроманьонец, первобытный Сан, трудно, порою мучительно, однако в конечном счете блистательно преодолевает пропасть в тридцать восемь тысячелетий, становится талантливым художником! В ином некоммунистическом — обществе о чем-либо подобном невозможно было бы и помыслить… Действие еще одной повести С. Слепынина («Второе пришествие», 1978) развертывается в не слишком отдаленном будущем. Герой повести «чудотворец», который, обнаружив в себе способность свободного обращения с гравитацией, временем и пространством, искренне считает себя… Иисусом Христом, во второй раз явившимся на Землю. Однако, сталкиваясь с кричащими противоречиями жизни буржуазного Запада, «Иисус» постепенно сам становится атеистом; узнав же в конце концов о своем внеземном происхождении, этот пришелец-разведчик с нескрываемым облегчением отказывается от возложенной на себя роли и помогает ученым разоблачить собственные чудеса. К памфлетной же разновидности фантастики принадлежит и роман тагильчанина В. Печенкина «Два дня „Вериты“» (1973). Его герой конструирует генератор, излучающий «импульсы правды». Под воздействием их самый закоренелый преступник, самый прожженный политикан начинают говорить правду и только правду… Ученый надеется, что, отучив людей лгать и обманывать, с помощью «Вериты» удастся покончить с социальным неравенством. Этим его надеждам, конечно же, не суждено сбыться: наука сама по себе, увы, не годится на роль панацеи от всех бед, особенно же социальных… Сборник повестей «Страстью твоей» (1982) свердловчанина Ю. Ярового книга иного рода. Вышла она посмертно: автор трагически погиб двумя годами раньше. Инженер по образованию, призвание свое он нашел в литературе. Писал жадно и много, торопился, словно предчувствуя близость конца, неизбежно разбрасывался-брался за самые разные и, казалось порою, совершенно неожиданные темы. Но каждую тему он изучал досконально, собирал по ней богатейший материал, опирался на трезвые научные факты. Таковы и его научно-фантастические повести «Зеленая кровь» и «Четвертое состояние». В первой из них рассказывается об экспериментах в области космической биологии. О том, как, увеличивая постепенно содержание углекислоты в гермокамере, ученые создают биологическую систему жизнеобеспечения для космонавтов. О трагически закончившейся попытке одного из сотрудников лаборатории пойти по иному пути решения проблемы — ввести непосредственно в свою кровь клетки с хлорофиллом. Этот человек мечтал спасти от голода миллионы обездоленных за рубежом… Герои второй повести заняты проблемами биоэнергетики человеческого организма. В полной мере познав и горечь ошибок, и радость озарений, разрабатывают они свою концепцию биоплазмы четвертого состояния живого вещества… Кое-где в повестях остались следы торопливости, но читаются обе они с несомненным интересом еще и потому, что максимально насыщены познавательным материалом. А главное, предстает в них сегодняшняя живая наука и ее люди, наши современники. Сегодняшние фантасты не мыслят своих героев в отрыве от матери-природы таковы веяния времени, заставившего нас осознать всю полноту своей ответственности перед грядущими поколениями. Бережно и терпеливо воссоздают первозданный облик опустошенных предками лесов, полей, животного мира герои рассказов свердловчанина С. Другаля «Тигр проводит вас до гаража» (так называлась и его книга, вышедшая в 1984 г.), «Экзамен», «Светлячковая поляна» и других. Эти рассказы образуют своеобразную повесть-мозаику о фантастическом Институте Реставрации Природы. Живо, с мягким юмором рассказывает автор об удивительно светлом и привлекательном мире. В рассказах совершенно отсутствует дидактика, заветные мысли писателя растворены в повествовании и словно бы «генерируются» при чтении самим читателем. Мир С. Другаля осязаем и зрим, он как будто находится совсем рядом с нами, отличаясь от собственной нашей реальности не изощренной техникой, а именно людьми — жизнерадостными, деятельными, остроумными, с необыкновенной чуткостью и добротой относящимися ко всему живому на неповторимо чудесной нашей планете… Впрочем, и в этом полусказочном мире далеко не все безоблачно — тому свидетельством повесть С. Другаля «Василиск» (1986). Вот вывели чудодеи-ученые легендарного царя змей, надеясь, что в процессе воспитания, воздействуя своим психополем, сумеют привить маленькому змеенышу добрые намерения и хороший характер. Поначалу-то так оно и получалось… пока не вмешался в дело Пал Палыч Гигантюк, прозванный окружающими Кащеем Бессмертным. И из доброго дела произросло зло. Трагические события, происходящие в повести по вине Гигантюка, переводят традиционные для С. Другаля проблемы экологические в разряд проблем социальных: в центре внимания оказываются именно взаимоотношения людей, их нравственность. И это не случайно; ведь и «беды природы лишь на одну десятую объясняются потребностями человечества, а на девять десятых глупостью маленьких людей, попавших на большие посты». «Глупостью?» задумывается один из героев повести. И слышит в ответ: «В общении с природой спешка и корысть суть та же глупость…» Проблемы нравственного порядка вообще вышли ныне на первый план в советской фантастике, и уральцы тут, естественно, не стоят в стороне. Взять хотя бы повести челябинца М. Клименко, составившие его книгу «Ледяной телескоп» (1978). В заглавной вещи в невероятнейшей ситуации очень близкой к самой настоящей фантасмагории и все-таки реальной в нравственной своей сути — неожиданно горячо и обновление звучит простая, казалось бы, истина: «Выходит, к нам в конечном счете относятся так же, как мы относимся к другим». Можно было бы вспомнить и повесть пермяка В. Соколовского «Облако, золотая полянка» (1979) о том, сколь чутким надо быть ко всему окружающему, если хочешь убедиться в другой вечной истине: «чудеса — в нас самих». Да, от нас самих зависит, разглядим ли мы необычайное в повседневной обыденности или равнодушно, с онемевшей душой пройдем мимо… Не о том ли и короткие, в шесть-семь страничек обычно, рассказы-притчи свердловчанина А. Чуманова из его книги «Иван родил девчонку» (1987)? Умудренно и не без иронии глядит автор на человека, на Вселенную и незамысловато, просто рассказывает свои волшебно-правдивые истории об этом мире. О больном ребенке, который тщетно твердит поглощенной житейской суетой матери, что слышит голос инопланетного разума. О медведе, поднятом из берлоги затяжной оттепелью и в новогоднюю ночь сиротливо бродящем по городу в толпе пешеходов. О стареньком желтом «Запорожце», никак не желающем расстаться с продавшим его хозяином. О сорокалетнем безнадежном холостяке Ванятке, придумавшем себе дочку Оленьку в голубом платьице и сандалетиках. И о многом-многом другом — тоже чудесном, тоже небываемом и волшебном, рассказанном тоже как бы не совсем и всерьез, как бы даже шутейно, однако ж с грустинкой. Потому что разве не позволительно взгрустнуть, если не удается-то жизнь чаще всего у хороших, пусть и неприметных людей, и напротив, внешне очень даже удается у тех, кого ни хорошим, ни скромным при всем желании не назовешь… Хотелось бы упомянуть и повесть «Лицом к лицу» (1986) еще одного свердловчанина — Э. Бутана. Герою этой «фантазии на тему судьбы» представилась возможность попасть в собственное прошлое. Опустившийся, ничего в жизни не достигший и наконец осознавший это, Юрий Иванович Бодров находит юнца-десятиклассника, каким когда-то был. Умного, способного, даже незаурядного, но… Крайне несимпатичен Юрию Ивановичу этот юный, но уже вполне сформировавшийся лицедей и демагог, не приучивший себя ни к труду, ни к дисциплине!.. Поведение обоих персонажей психологически выверено автором до мельчайших деталей, оттого веришь: день, проведенный «лицом к лицу», действительно станет переломным для них. И не нравоучительные сентенции Юрия Ивановича тому причиной, а вот эта реальная до отвращения наглядность собственной лжи и никчемности как в прошлом (для Бодрова взрослого), так и в будущем (для десятиклассника Юрки)… Размышляя о советской фантастике, И. А. Ефремов еще в 1971 году писал о «редкости произведений лирического строя, где бережная нежность к человеку была бы основой вещи». Ныне лирическая фантастика становится все более заметной, в том числе и у нас на Урале. В этой связи хочется особо сказать о книгах лауреата премии Ленинского комсомола В. Крапивина. Доводилось мне слышать такое мнение: известный наш детский писатель Владислав Крапивин оттого, мол, «ударился» в сказки, в фантастику, что вот за много лет работы в литературе поисчерпались у него запасы жизненного материала. Перепевать же самого себя, повторять уже написанное не позволяет ему писательская совесть, либо просто самому неинтересно… Поверхностное мнение это очень легко опровергнуть. И тем, что по сей день не прерываются постоянные — дружеские и глубокие — контакты писателя с его героями: мальчишками и девчонками среднего, младшего и вовсе дошкольного возраста. И тем, что поздние его реалистические повести отнюдь не слабее предшествующих: разве похожи на перепевы прежних его произведений темпераментные и острые «Мальчик со шпагой» или «Колыбельная для брата»? И тем, наконец, что не столь уж и неожиданно — для всех, кто следит за творчеством В. Крапивина, — его обращение к фантастике. Впрочем, для нас интереснее другой вопрос: чем привлекла она к себе писателя реалистического направления? Сам он так отвечает на этот вопрос: «К фантастике я обратился из-за неистребимой любви к приключениям. Сначала меня влекли неведомые моря и острова, потом планета показалась тесной, и космос представился мне продолжением мирового океана. Позднее я понял, что автор, пишущий фантастику, получает возможность строить гораздо более разнообразные ситуации, чем литератор, придерживающийся сугубо реалистических тенденций. А чем разнообразнее ситуации, тем многограннее проявления человеческого характера…» Что ж, не каждый день и не в каждой жизни случаются схватки с хулиганами, борьба с разбушевавшейся стихией; кому-то ведь и до седых волос может не выпасть случай проявить свою стойкость, показать характер, в чем-то большом, серьезном поступить наперекор обстоятельствам, склоняющим к компромиссу. А уметь поступить так — надо и, безусловно же, надо учить этому умению наших детей — первейших, как известно, потребителей сюжетной фантастики. Как раз этому не в последнюю очередь и учит маленькая трилогия В. Крапивина «Далекие горнисты». Между прочим, странное дело: когда в 1970 году появилась заглавная первая ее часть, она казалась вполне самостоятельной, завершенной. Сейчас же трудно отделаться от впечатления, что уже тогда она мыслилась автору как всего лишь экспозиция, завязка будущих событий — так плотно легла она в основание целого…Первая встреча чудесным образом вернувшегося в детство героя с Валеркой и Братиком, выпавшими из своего, как казалось, времени; первые нехитрые игры; завязавшееся товарищество, готовое вот-вот перерасти в дружбу. Сбивчивый рассказ трубача Валерки о всадниках Данаты, о схватке с меченосцами; и ожидание таинственных событий; и боязнь неосторожным или лишним словом спугнуть, нарушить атмосферу Сказки. И первое совместное приключение: громыхающий Змей Горыныч, выросший на пути маленьких пришельцев к родному Городу… Грустные ноты завершали этот рассказ о расставании с другом, возвращающимся в страну, «где не доиграна битва и где он оставил свою трубу». В повести «В ночь большого прилива» преобладающая тональность иного рода; это — тревога, щемящая тревога за жизнь друзей. Взрослый человек Сергей Витальевич вновь становится мальчишкой. Ведомый Валеркой, он попадает в сумрачный, средневекового вида Город. Узнает, что не только время разделяет его и друзей, но и пространство: Валерка и Братик живут на другой планете… В Городе действительно сумрачно. Схватки между кланами горожан, гнетущая атмосфера всеобщей покорности Предопределению. «Лет двести назад Большой Звездный Мастер — самый главный ученый — сумел победить время и побывать в глубине будущего. Он записал все, что должно случиться на много веков вперед…» А в схватках — гибнут дети… И никто из взрослых в этом Городе не способен поверить, что, «если плохое известно заранее, можно постараться… предупредить несчастье!» Но, к счастью, дети есть дети; они не верят иной раз взрослым. Узнав, что о Братике в Книгах Белого Кристалла равнодушно и жестоко сказано: «убит сегодня», Светлый Рыцарь Сережка (он так напоминает другого крапивинского героя — «мальчика со шпагой», которого, кстати, тоже зовут Сережей!) идет к Великому Канцлеру. Его не останавливает снисходительно-уверенное: «Меня нельзя убить. В Книгах сказано…» Он вызывает Канцлера, олицетворяющего собою все зло в этом мире, на поединок — и убивает его, совершая свой подвиг: цепь предопределенности разорвана. Братик будет жить, как будут жить и все другие маленькие барабанщики и факельщики… Завершение всей этой истории — повесть «Вечный жемчуг». Хотя и в ней есть яростная схватка со злом, вещь кажется очень светлой, пронизанной солнечными лучами, озаренной счастьем настоящей мальчишеской дружбы. Пусть здесь происходит прощание со Сказкой, зато герои навсегда связаны отныне символической веревочкой из капрона, прочно соединившей в пространстве две планеты. В крохотную и одновременно ошеломляющую эту деталь, возможно, трудно будет поверить взрослому читателю, но только в том случае, если из памяти его, из его души необратимо выветрилось детство. Эти три повести В. Крапивина — пронзительно лиричные произведения. В полном согласии со словами автора: «Самое главное — не приключение, а два человека: Валерка и Братик» — они обращены не только к детям… Отметим, что, и завершив трилогию «Далекие горнисты», В. Крапивин не расстается с фантастикой. Да, выходят из-под его пера книги реалистического плана: повесть «Трое с площади Карронад», романы «Журавленок и молнии», «Острова и капитаны», где тесно спаяны история и современность… Но одновременно публикуются и новые повести из цикла «Летящие сказки» — «Дети синего фламинго» (1981), «Возвращение клипера „Кречет“» (1984), «Тополиная рубашка» (1986), — и самый пока значительный вклад писателя в фантастику — роман-трилогия «Голубятня на желтой поляне» (1983–1985), и совсем недавняя повесть «Оранжевый портрет в крапинку» (1987). Подробный разговор об этих книгах потребовал бы немало страниц. Но хочется сказать главное. Едва ли не в каждом из перечисленных произведений продолжает звучать щемящая нота беспокойства, тревоги за ребячьи судьбы. Особенно сильна она в «Голубятне на желтой поляне» — порою до невыносимости, до физически ощутимой душевной боли. Вспомним хотя бы сцену похорон маленького фантазера и покорителя пространств Игнатика — и бесконечное отчаяние, гнетущее ощущение полной, как во сне, онемелости и бессилия, переживаемое ведь не только Яром, но и нами, читающими об этом… Крапивинским мальчишкам противостоит в романе не только страшное своей непонятностью зло, воплощенное в «тех, которые велят». К этому-то мы приучены: зло, привнесенное извне, для того и появляется на страницах фантастики в самых жутких своих ипостасях, чтобы отважные ее герои, завоевывая читательские наши симпатии, боролись с врагом реальным и действительно сильным — не с ветряными мельницами. Но рядом с этим злом живет в крапивинском романе и зло изначальное, причем наихудший его вариант-равнодушие! Отъединенность взрослых от детей, обитающих ведь не в параллельных мирах, а здесь, рядом, сейчас… В одном из разговоров с автором этих строк В. Крапивин подтвердил, что толчком к созданию «Голубятни на желтой поляне» действительно послужила «тревога за нынешних ребят, ощущение, что делаем далеко не все, что требуется для них делать», и добавил: «Наше равнодушие — часть равнодушия к жизни вообще, к каким-то высшим человеческим ценностям, которые мы порой подменяем суетой и беготней за мелким сиюминутным благополучием… Нормальное, доброе отношение к детям — это везде Добро, в любой стране, на любой планете, в любой галактике. Ценность человеческих отношений важнее всех материальных ценностей, и понимание этой истины воспитывается с детства, — именно теперь необходимо осознать это, теперь, когда многих захлестывает волна благоговения перед вещами, тряпьем, сытым благополучием…»