Структура современной лирики. От Бодлера до середины двадцатого столетия - Гуго Фридрих

Абсурд. «Юморизм»

Современный онирический дикт всей своей дисгармонией склоняется к абсурду. Уже Бодлер считал абсурд триумфом раскованной субъективности и выводил его из фантастичности снов. В 1939 году Поль Элюар, как в свое время Рембо, требовал «поэтического разрушения логики до абсурда». Андре Бретон пошел еще дальше и объявил абсурд единственной поэтической потенциальностью. В Испании этому соответствовала лирика Висенте Алейхандре – поэта, близкого к сюрреализму, по крайней мере до конца сороковых годов. Метрически свободные, даже аморфные, синтаксически предельно многозначные стихи Алейхандре создают впечатление намеренно дезориентированного вербального чередования без всякой естественной или логической связи. Правда, расценивать их как «поэзию абсурда» сомнительно и неточно. В чем, собственно, абсурд? Его стихотворения – результат прихотливого смещения аспектов внешнего и внутреннего мира не с целью получения новых понятий и парафраз, а просто по ассоциативным предчувствиям и предположениям. Лирика Алейхандре, по всей вероятности, имеет тайный центр, что ощущается в проведении тональной композиции. Конечно, до границы хаоса здесь совсем близко.

К зоне абсурда относятся гротескные стихотворения в духе Рафаэля Альберти, а также тексты, известные во Франции под общим наименованием «humour noir» [137] . Это куда более зловещие, нежели смешные, нелепости Кристиана Моргенштерна и Ганса Арпа, весьма родственные современным поэтическим экспериментам вообще. В «черном юморе» радикализирована теория гротеска Виктора Гюго. Деформация, искаженность, искореженность, фатальный хохот, зловещее шутовство – все это часто напоминает анормальный стиль типа Рембо. Гомес де ла Серна написал теорию современного юмора, названную «юморизмом» (в «Ismos»). Интересно в ней и в аналогичных французских теориях, что там учтены чуть ли не все признаки деформирующего стиля современной лирики. Очень короткий реферат: «юмор» рассекает действительность с целью найти недействительное, объединяет враждебные времена и объекты, отчуждается от всего стабильного; он разрывает небо и демонстрирует «чудовищное море пустоты»; он отражает дисгармонию между человеком и миром, король антиэкзистенции. Итак, перед нами один из вариантов современной поэтики.

Реальность

Еще раз мы хотим задать вопрос о реальности, как было в ситуации с Рембо, и задать его тем же эвристическим способом. Это помогает оценить категоричность, с которой поэзия трансформирует мировую вещественность, разрушает или отклоняет. В принципе для поэтического и художественного опыта в XX веке остается легитимной строка Бодлера: «Мир монотонный и жалкий, сегодня, вчера, завтра, всегда…» Расширение физического континуума с помощью научного познания воспринимается не как прогресс, а как потеря. Но здесь актуально то, что мы назвали диалектикой нового времени: порыв к бесконечному, невидимому или неизвестному обрывается в пустой трансцендентности и, падая, разрушает реальность. Ибо проблема пустой трансцендентности точно так же относится и к современной лирике, в случае, если это не конфессиональная лирика, имеющая, впрочем, свои проблемы. В поэзии Гильена абсолют есть свет и геометрическое совершенство, но это не находит адекватного содержательного определения. Там, где лирика соприкасается с какой-либо идеальностью, проступают смутные метафоры или символы отрешенной таинственности.

Отношение к миру в лирике XX века разнообразно. Однако результат всегда одинаков: обесценивание действительности в целом. Как и в романе, распадается реальный мир на фрагменты, которые тщательно изучаются и ставятся на место целого. Подобные изолированные данности могут отличаться брутальной фактичностью или сообщаться в манере холодного репортажа, как, например, у Блеза Сандрара в сборнике «Документации» (сначала сборник назывался «Кодак»). До такой степени нейтрализованный мир резко отчуждается от людей. Ныне почти не встретить стихотворений и поэм, воспевающих одушевленность человечески близких вещей и ландшафтов. Как в свое время для Флобера, затем для Хемингуэя, Сартра, Бютора и других, внешний мир для современных поэтов есть материализация стихийного сопротивления человеку. Посему в банальном и низком преимущественно ищут объективацию этой стихии. Так как здесь тягость еще более тягостна и человек еще более одинок. Свалки больших городов, железнодорожные рельсы, пивные, фабричные дворы, клочья газет – все это вербально «гальванизируется», согласно рецепту Эдгара По и Бодлера касательно лиризации современной ежедневности. Безобразное – одно из самых эффективных стилистических средств после Рембо – и сейчас не менее эффективно. Возьмем, к примеру, стихотворение Готфрида Бенна «Картины». Оно состоит из единственного периода: разделение почти не подчеркнуто грамматически (в первом, тринадцатом и пятнадцатом стихе «Ты видишь ли…» – скрытое условное предложение, в последнем стихе «Ты видишь…» – скрытое главное предложение), но осуществляется акцентировкой тех или иных метонимий и резкой переменой тона в конце. В единственном периоде сжато и точно изображается уродство, болезнь, дряхлость; заключительная пуанта: это картины «великого гения». Издевается ли над читателем Готфрид Бенн, или безобразное здесь – знак какого-нибудь высшего мира? Вероятно, последнее. Спокойная и вкрадчивая интонация, климат неясной трансцендентности, призрачный сумрак, нет, уродство здесь нечто совсем иное, чем обыкновенная противоположность красоты. Загадочный взгляд современного лирика.

Банальное и низкое проявляется в предпочтительном отборе фауны и флоры. «Лавр устал от своей поэтичности», – так звучит строка из Гарсиа Лорки. Многочисленны апелляции к чертополоху, водорослям, чесноку, паукам, улиткам. В стихотворении Георга Тракля у ангела «стекают черви с ресниц». Отвратительное, хаотическое. В одном романе Сартр сравнил жизнь с переплетением корней – это ассоциируется с размышлением Гете о намертво спутанных корнях пня, для которых «стремление вверх» исключено. «Кости сепии» – так озаглавил свой сборник Эудженио Монтале; одно из его излюбленных слов – «шероховатый»; он говорит о «кривых слогах, сухих, как сучья», о трещинах, гнили, распаде, затвердении. То же и у Кролова: «Луна разрывает меня когтями». Неорганическое у Валери и Гильена, как в прошлом у Бодлера, выступает знаком духовности более высокой, чем жизнь. Однако зачастую неорганическое без всякой превосходной степени функционирует наравне с жизненной динамикой. Одно стихотворение Монтале посвящено «прощанию с тобой»; «ты» не определено совершенно; пафос высказывания – на «измученном блеске автоматических камер» и на «хриплой литании экспресса».

Томас Элиот

В поэтике Малларме, а потом Валери понятие фрагмента обрело очень серьезный смысл. Фрагментом стали обозначать концентрированное художественное присутствие невидимого в явленном: фрагмент сделал очевидным превосходство невидимого и недостаточность видимого. Фрагмент остался существенным признаком современности в лиризме, особенно при специальном взгляде на него. Имеется в виду следующее: обломки реального мира обрабатываются таким образом, чтобы их плоскости более не подходили друг другу. В подобной поэзии реальный мир изрезан трещинами и несовпадениями – он более не реален.

Это ведет нас к Томасу Элиоту. Его лирическое произведение трактуется критиками с противоположностью почти полярной. Только в одном отношении мнения сходятся: исполненное странностей и причуд произведение электризуется благодаря своему сложному «тону». Незабываемое, но отнюдь не гармоничное многозвучие. Язык проходит различные модуляции: сухое сообщение, страстный монолог, наблюдение, вкрадчивая «флейтовая» мелодия, иногда пафос, и снова и снова ирония, сарказм, ленивая конверсация.

Эта полифония объединяет каждую поэму лучше, чем положенная в основу эмоциональная или духовная ситуация, положенная настолько глубоко, что никто не может сказать, в чем она, собственно, состоит. Отдельные темы угадываются сравнительно легко: одиночество человека в пустыне большого города, тщетность и преходящесть бытия, рефлексии о роли времени, о нарастающей отчужденности мира. Но данные темы скорее слышатся в произведении, нежели связуют его. Конструктивно то, что сам Элиот называет художественной эмоцией, – нечто вполне внеперсональное. Это напряжено в зените и надире, «блуждает в белом и голубом – цвете Марии, рассуждает о банальнейших вещах», согласно двум строкам из «Ash-Wednesday» [138] . Художественные эмоции сжимаются в «объективный коррелят», то есть в образы, человеческие и вещественные процессы. В какие образы, в какие процессы? Элиот заметил однажды, что главные признаки современности – нестабильность и противоречивость. И это определило его поэтическую технику. Она вполне адекватна современной цивилизации с ее компликациями, противоречиями и нервными надрывами. Поэзия, отражающая такую цивилизацию, должна быть масштабной, суггестивной, ассоциативной, а посему необходимо трудной.