Максим Горький - Анри Труайя

Горький, конечно же, прекрасно знал, какие ужасные обвинения выдвигают ему его политические враги, среди которых было много людей, разделяющих левые убеждения. Некоторые из них надеялись, что пребывание за границей побудит его отойти от советского правительства. Неужели он не опомнится, увидев, какое свободомыслие царит в Западной Европе, и сопоставив его с подавлением всякой индивидуальности большевиками? Но Горький оставался неуступчивым. Если он и позволял себе критиковать ту или иную инициативу Кремля, в целом он оставался убежден, что опыт коммунистов, рано или поздно, обернется райским садом мира, братства и изобилия. Даже систематические расстрелы подозреваемых, в ходе которых был убит, например, Николай Гумилев, не пошатнули его веры.

В июле 1922 года он послал в «Манчестер гардиен» («Manchester Guardien») статью, в которой признавался, что ошибся, осуждая в начале Октябрьскую революцию за жестокость и беспорядки: если бы Ленин и его фракция не взяли в то время власть в свои руки, в России неизбежно произошел бы анархический взрыв ужасной силы. А несколькими неделями позже, в сентябре, чтобы точно определить свое отношение к советскому правительству, он опубликовал в Берлине в русской газете «Накануне» открытое письмо, отличающееся особенной откровенностью: «Советская власть является для меня единственной силой, способной преодолеть инерцию массы русского народа и возбудить энергию массы к творчеству новых, более справедливых и разумных форм жизни».[51] Однако добавил, что не может принять отношение советской власти к интеллигенции и считает такое отношение ошибкой: люди науки и техники являются создателями новой жизни в той же мере, что Ленин, Троцкий, Красин, Рыков и другие вожди величайшей революции.

Чтобы засвидетельствовать свою преданность коммунистической партии Советской России, он выступал с речами, составлял петиции, организовывал сбор средств в пользу пострадавших от голода.

Зимой 1923–1924 годов он находился в Мариенбаде. Очень оживленный летом, зимой город одиноко засыпал в зябком оцепенении. Единственное развлечение – кино. Туда ходили каждую субботу, чтобы смотреть «Последние дни Помпеи», «Две сиротки» или фильмы с Максом Линдером. Поскольку в это время года посетителей у Горького бывало меньше, он впрягся в новый роман – «Дело Артамоновых». В нем он повествует о пробуждении сознания у рабочих перед лицом буржуазной семьи владельцев фабрик, Артамоновых, и о медленном разложении этого клана под ударами разгоревшейся революции. Все здесь сделано нами, говорят рабочие, мы хозяева. В ту эпоху Горький намеревался отправиться на юг Франции. Однако в визе ему отказали, несмотря на все ходатайства Анатоля Франса, Ромена Роллана и Анри Барбюса. Италия, более сговорчивая Италия Муссолини, весной 1924 года открыла ему свои границы. Однако местные власти все же отказали ему в разрешении поселиться на Капри, из страха, как бы его присутствие не разбудило политические страсти. Тогда он решил обосноваться на континенте, как раз напротив вожделенного острова, в Сорренто.

За это время его отношения с СССР еще более усложнились. От некоторых решений московского правительства он вставал на дыбы. Временами, видя тупую нетерпимость предводителей большевиков, он чувствовал себя истерзанным либералом времен царя. В 1923 году он узнал, что советские власти составили список запрещенных книг, которые надлежало немедленно изъять из публичных библиотек по причине их антиреволюционного содержания. Неугодными авторами оказались среди прочих Платон, Кант, Шопенгауэр, Рёскин, Ницше… Не в силах проглотить пилюлю, Горький написал Ходасевичу: «Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что в „Накануне“ напечатано: „Джиоконда, картина Микель-Анджело“, а в России Надеждою Крупской и каким-то М. Сперанским запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл. Соловьев, Тэн, Рескин, Нитче, Л. Толстой, Лесков, Ясинский (!) и еще многие подобные еретики. И сказано: „Отдел религии должен содержать только антирелигиозные книги“. Все сие будто бы отнюдь не анекдот, а напечатано в книге, именуемой: „Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя“. Сверх строки мною вписано, „будто бы“ тому верить, ибо я еще не могу заставить себя поверить в этот духовный вампиризм и не поверю, пока не увижу „Указатель“. Первое же впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать заявление в Москву о выходе моем из русского подданства. Что еще могу сделать я в том случае, если это зверство окажется правдой? Знали бы Вы, дорогой В. Ф., как мне отчаянно трудно и тяжко!» (Письмо от 8 ноября 1923 года.)

Не отказываясь от советского гражданства – разрыв стал бы смертелен, – он задумался на какое-то время о том, чтобы начать сотрудничество с каким-нибудь журналом русской эмиграции, который систематически атаковал советский режим. Но осторожная Мария Будберг отговорила его от столь решительного поступка. Будучи по натуре монархисткой, она все же считала, что, порвав с Москвой, Горький допустил бы двойную ошибку: с одной стороны, он быстро пожалел бы о том, что предал идеалы революции, которым служил с молодости, а с другой – лишенный материальной поддержки, которую получал из партийной кассы, он оказался бы на чужбине в стесненных обстоятельствах. Лучше продолжать в прежнем духе, имея свободу, время от времени упираться и брыкаться. Если доводы Марии Будберг строились на соображениях практических, первая жена Горького, Екатерина Пешкова, выливала на Горького свою страстную приверженность революционной идеологии. Вращаясь в Кремле, это хрупкое создание, женщина маленькая и мягкая, по словам самого Горького, стала верной соратницей правительства. Опьяненная участием в большой политике, она ревностно следила за отношениями своего бывшего мужа с властью. Как только он сворачивал в сторону, она писала ему, чтобы вернуть на путь истинный. Она держала его на поводке, а он принимал свое подчиненное положение с ворчливой благодарностью.

В январе 1924 года, получив известие о смерти Ленина, он был сражен горем и беспокойством. Конечно же, он готовился к этому событию, поскольку вот уже два года, как Ленин после апоплексического удара дышал на ладан и отошел от государственных дел. Но все же «великий вождь» был рядом, окруженный почетом, и к его слову прислушивались. Несмотря на их частые расхождения во мнениях, Горький знал, что может рассчитывать на дружескую поддержку вождя России. Что-то будет теперь, когда защитить его некому? Сняли громоотвод, который гарантировал ему спокойствие за границей. Екатерина Пешкова спрашивала его в телеграмме, какую надпись ей следует заказать на венке, который будет возложен на гроб Ленина, и он телеграфировал ей в ответ: «Напиши на венке: „Прощай, друг!“» 4 февраля 1924-го он писал Марии Андреевой: «Получил твое – очень хорошее – письмо о Ленине. Я написал воспоминания о нем… Писал и – обливался слезами. Так я не горевал даже о Толстом. И сейчас вот – пишу, а рука дрожит». Эмигрантская пресса возликовала после ухода «кровавого хозяина» России, и Горький излил свой гнев в письме жене: «До смерти Ленина я, – несмотря на всю мерзость и бездарность эмигрантской прессы, – все-таки еще питал к эмиграции в общей ее массе чувство некоего сожаления, сострадания и т. д. Отношение эмиграции к смерти Ленина, – отношение, полное гнилой, болезненно бешеной злобы, – вылечило меня от этих чувств совершенно… Никогда еще предо мной не развертывалась с таким великолепием человеческая глупость и злость. Что они пишут, что говорят! Поистине – эти люди беспощадны к себе, так цинично обнажая свою гниль. Очень тяжело смотреть, с какой быстротой разлагаются непохороненные трупы». (Письмо от 11 февраля 1924 года.)