Золотые россыпи (Чекисты в Париже) - Владимир Винниченко

— У меня право человека приставать к вам. Я не уйду отсюда, пока вы не начнёте есть.

Теперь, судя по всему, он не пошевелится, что бы ни сказала Леся. Только раненая рука тяжелее и чаще вздрагивает на пижаме.

— Слышите, господин Кавуненко: я не уйду отсюда, пока вы не начнёте есть. Я позову врача, полицию, созову весь дом. Заявляю вам это. Если хотите скандала, я его устрою.

Гунявый никак не реагирует. Слышит ли он?

— Не знаю, по каким причинам вы это делаете. Но если из-за этой неудачи с Петренко, то могу сообщить вам, что через несколько дней его снова арестуют. Его б уже и сегодня арестовали, но полиция хочет взять всю банду. Собственно, если желаете знать, он уже арестован. Я и пришла к вам с этим.

Никакого движения, ни малейшего, на страшном лице. Только кровавый рубец словно кричит, разинув тёмно-красный рот.

Леся тихо, но решительно отходит от дивана и направляется к двери. Квитка поднимает голову и внимательно следит за нею. Леся выходит из ателье, запирает за собой дверь, оставив ключ снаружи в замке.

Она сбегает к консьержке и просит её как можно скорее купить молока, вскипятить его и принести наверх.

— А что там, сударыня? Что?

— Да ничего. Приболел. Простудился. Но очень ослаб и просит горячего молока. Быстрее, пожалуйста.

Леся суёт деньги в руку консьержке и идёт наверх, а консьержка, тяжело переваливаясь на толстенных тумбах, бегом выкатывается на улицу.

Отперев потихоньку дверь, Леся входит в ателье. На неё молча, выжидательно смотрят две пары глаз: Гунявого и Квитки. Голова Гунявого тут же отворачивается, а Квитка подозрительно прицелилась в Лесю двумя блестящими щёлочками, и Леся не может оторваться от них.

Ателье — большое, с красивым пушистым ковром по всему полу. Много гобеленов на стенах и в креслах, по преимуществу восточного рисунка. Картины, в основном, эротически-кубистские, крикливые, нелепые. И вообще всё вокруг так дисгармонирует с тем, что происходит на диване. В углу маленькая открытая дверь в кухню.

Гунявый лежит всё так же неподвижно и мёртво. И всё так же. не двигаясь, сторожит его Квитка, выставив вперёд облезшие лапы и изготовившись к прыжку.

А, наконец, стук!

Леся на цыпочках бежит к двери, открывает её и берёт из рук консьержки белый фарфоровый кувшинчик с молоком. Потом деловито снимает шляпку и манто и бросает в кресло, поглядывая на Гунявого. Он, однако, ни разу не повернул к ней головы, словно полагаясь во всём на Квитку.

В кухне нашлась большая чашка и ложка. Налив в чашку молока, взяв ложку в другую руку, Леся медленно подходит к дивану. В глазах Квитки, увидевшей чашки с едой, — явный интерес и ожидание.

Сдвинув в сторону тарелочки с закусками, Леся ставит молоко на столик и с ложкою в руке склоняется над Гунявым.

— Господин Кавуненко! Вот горячее молоко. Прежде чем начать есть, нужно выпить молока. Можете сделать это сами или разрешите помочь вам?

Ни тени внимания.

— Господин Кавуненко, я совершенно серьёзно говорю вам. Если не хотите пить сами, я свяжу вас и накормлю. Даю слово.

Гунявый открывает глаза и молча водит по её лицу жуткими блестящими глазами.

— Я нисколько не пугаю вас. просто говорю, что сделаю, если вы не станете пить сами.

— Что вам нужно от меня?

— Ничего. Только спасти вас от безумного и ненужного поступка.

— Я не нуждаюсь в вашем спасении. И меня не от чего спасать. Я вовсе не хочу убивать себя. Уверяю вас. Спасибо. Но оставьте меня в покое и уходите. Вы напрасно утомляете и мучаете меня.

Леся остро всматривается в него: правду говорит или вынужден правдоподобно лгать, столкнувшись с её решительностью? Действительно, этот разговор с нею заметно утомил его. вон и мелкие капельки пота выступили над бровями.

— Хорошо. Согласна, я уйду. Но с условием, что возле вас будет человек, которого вы любите и которому верите. Дайте мне адрес этой… женщины, о которой вы мне когда-то говорили, я поеду и привезу её сюда. Только ей одной я могу доверить вас.

По лицу Гунявого, по закрытым глазам, по синим и зеленоватым пятнам, по крыльям серого носа явно пробегает какая-то улыбка. Не то радости, не то иронии, не то горечи. И сразу же гаснет, как последний слабый луч солнца на верхушке дерева. И снова усталая мертвенность. Но усы движутся, и сквозь них по капле просачиваются слова:

— Мне не нужна ничья помощь. Я прошу только оставить меня одного.

Леся решительно берёт чашку в руку: значит, всё неправда.

— В таком случае, господин Кавуненко, я вынуждена исполнить свой долг. Прошу выпить молоко. Господин Кавуненко, я прошу вас выпить молоко! Слышите?… Нет? Что ж, я вынуждена прибегнуть к силе.

Леся ставит чашку на столик и твёрдо и быстро идёт на кухню. Вдоль кухни, из одного угла в другой зачем-то натянута верёвка. Леся торопливо отвязывает её и возвращается в ателье. Две пары глаз, мертвеца и собаки, встречают её насторожённым взглядом.

Леся подходит к дивану, осторожно отставляет в сторону столик с закусками, просовывает руку с концом верёвки между туловищем и локтем Гунявого и перевязывает руку. Работает молча, деловито, не торопясь, сурово сдвинув брови на переносице.

Гунявый искоса следит за нею белыми щелями глаз. Когда, зайдя сзади, она нежно, одной рукой поднимает его спину, а другой протягивает под неё верёвку. Квитка вдруг привстаёт и угрожающе рычит. Гунявый, чуть повернув к ней голову, хрипит:

— Тихо, Квитка! Ляг! Ляг, Квитка!

Квитка, словно удивляясь такому приказу, послушно ложится и кладёт голову на лапы, не переставая чутко следить за Лесей. А Гунявый снова закрывает глаза и покачивается, как в забытьи, когда Леся возится с верёвкой под его спиной, невольно помогает ей, горбит спину. Вот голова Леси касается его головы, он на мгновение открывает глаза, как от боли во время операции. Больную руку Леся старается связать как можно осторожнее.

Наконец всё закончено.

— Господин Кавуненко! Сейчас я вынуждена буду разжать ножом ваши зубы и влить молоко. Я могу вас поранить. Вообще это тяжко и вам, и мне. Но я не отступлюсь, как хотите. Если не смогу одна, позову консьержку, врача, полицию. Так или иначе вы вынуждены будете есть. Можете ничего мне больше не говорить, я ничего больше не стану слушать. Но пейте и ешьте сами, или я силой заставлю вас это сделать.

Гунявый молчит.

— Слышите, господин Кавуненко? В последний раз спрашиваю…

Гунявый широко, с отчаянием и мукой раскрывает глаза, скривив губы в болезненной, детски-плаксивой гримасе.

— Ах. Боже мой! Да вы мне страшно вредите, а не помогаете! Вы просто не знаете, как вредите!… Ну, мне… нужно это, нужно! Ещё пять дней. Я сам брошу. Пять дней.

Леся часто, долго, вертит головой, не желая ничего слушать.

— Ни одного дня, ни одного часа! Пейте!

Гунявый сникает, закрыв глаза, погасше, безжизненно шепчет:

— Развяжите руки.

Развязывается верёвка быстрее и легче. С нею развязываются и суровые узелки Лесиных бровей. Она деловито, озабоченно подносит чашку с молоком к губам Гунявого, присев около него и обняв рукой за голову, поддерживая её,

И Гунявому, и ей страшно неудобно. Проще было бы ему взять чашку и руку и пить. Но ни он, ни она неудобства не замечают. Закрыв глаза, Гунявый послушно глотает горячее молоко, послушно делает паузы по приказу Леси, снова послушно пьёт. Левая Лесина рука, которая поддерживает голову, начинает дрожать от усталости, но ни он, ни она этого не замечают.

Когда молоко кончается, Леся осторожно опускает его голову па подушку и с чашкой в руке быстро идёт к кувшинчику. А Гунявый искоса следит за нею покорными глазами, закрыв их, как только она возвращается.

— Вы должны выпить всё молоко. С перерывами.

Квитка, повернув к ним голову, не сводит глаз с двух этих голов, которые молча приникли друг к Другу и почти не двигаются. Лесе кажется, что лице Гунявого уже не такое мёртвое, что чем дальше, тем больше в нём заметно тепло, а где-то у глаз проступает чуть ли не наслаждение и блаженство.

— Так. Молоко всё. Теперь вы должны отдохнуть, уснуть, а потом съесть что-нибудь менее жидкое. Я сделаю вам яичницу… Пожалуйста, пожалуйста, никаких разговоров! Лампа на подставке в том углу работает? Хорошо, я зажгу её и погашу свет здесь. Спите. Квитка накормлена? Ладно, пускай лежит здесь. Спите долго и крепко.

Леся выключает верхний свет и зажигает лампу. Двигается она бесшумно, легко и уверенно. Узел волос сбился на плечо, и Леся на ходу отбрасывает его плечом же на спину. Накинув манто, она берёт кувшинчик консьержки, тихонько отпирает дверь, вынимает ключ и снова запирает так же, как в первый раз.

Но за яйцами, маслом, и молоком теперь идёт сама — кто его знает, купит ли консьержка всё свежее. Вот только чья фотография под подушкой? Глянуть бы хоть разок. Может, и не Соня, а какая-то незнакомка. Или отец с матерью?