В обличье вепря - Лоуренс Норфолк

Их выстроили в ряд вдоль берега реки, и началась перекличка. Сол выкрикнул свое имя. Усатый тоже: звали его Герт Шолем. Командир тут же кивнул одному из сержантов.

На сто с чем-то человек, собравшихся здесь, подумал позже Сол, приходилось сто с лишним мыслей. Сотня предчувствий и сотня смутно предощущаемых судеб впереди. Но для всех день закончился одним и тем же утомительным маршем обратно в гору, возможностью снять отклекшие башмаки, поесть, отдохнуть. Сплошной ложью, если верить Якобу. И никто из них не кончил так, как Герт Шолем. О чем, интересно, он думал, когда в то утро открыл глаза?

Четверо охранников подбежали и выволокли Шолема из шеренги. Пятый ударил его сзади под колени. Они принялись избивать его прикладами винтовок. Сол поглядывал на того охранника, который вовремя не отдал честь. Тот курил и смотрел в сторону. Потом Сол перевел взгляд на землю, заметив, что дерн уже успели растоптать в грязь, затем — на покрытую пятнышками ржавчины лопату, на собственные башмаки, уже растрескавшиеся, на берег — и на расстилавшийся по ту сторону от реки луг. Сол отыскал то место, где, в жарком июльском мареве, он сидел и болтал с друзьями. Вон там они втроем перешли через реку, Якоб, Рут и он сам, а там, чуть выше по течению, он вытянул ее из воды. Арка, под которой она спорила с Якобом, стояла на прежнем месте. А он с кем в это время разговаривал? С Хаимом Фингерхутом? Которого никто не видел с того самого дня. Ни его, ни сестру его Лию. Все остальные живы, сказал Якоб, но не упомянул Рут. Солу пришлось самому о ней спросить, назвать ее имя. Сол представил, как они все сидят на том берегу на одеялах и говорят между собой. А вокруг него стояли и молчали сто человек, и тишину нарушали только тупые удары прикладов. Герт Шолем уже не шевелился. Воображаемые собеседники Сола растворились в серой облачной дымке, которая тянулась вплоть до самого горизонта. Командир рявкнул: «Хватит!» После чего их поставили на работу.

Сол орудовал лопатой, и, пока он орудовал лопатой, и в тот день, и в следующий, и все те дни, что шли следом, он так или иначе обдумывал то, что сказал Якоб. Меньше всего ему хотелось верить в то, что стояло в конце безупречно выстроенного Якобом уравнения, или он просто не мог, не умел этого принять. Что-то ему мешало. Его лопата глухо скребла по дну реки. Он выгребал кирпичи и куски отесанного камня и складывал в кучки, которые затем другие мобилизованные перетаскивали на ближний берег. Короткая осень закончилась на третьей неделе октября, когда на протяжении пяти дней и ночей город полоскали обложные дожди с ветром. Уровень воды в реке поднялся настолько, что работать в ней больше не было никакой возможности, и даже охранники предпочитали курить под ненадежным прикрытием древесных крон, вместо того чтобы загонять подопечных в кипящий речной поток. Передышка оказалась короткой; уровень воды вскоре упал, а вместе с ним и ее температура. Ноги у Сола и у других мобилизованных немели в ледяной воде практически сразу.

Иногда человек попросту исчезал: не объявлялся на поверке, выпадал из списка, как будто и вовсе никогда не существовал. Человек, который работал рядом с Солом, до войны был на фабрике токарем. Владелец фабрики уже дважды приходил и о чем-то говорил с охранниками. По рукам, вкруговую, пускалась фляжка. Токарь шепотом сообщал Солу, что надолго он тут не задержится. Тем не менее пока он орудовал тяжеленным стальным ломом, вгоняя его в речное дно, чтобы поддеть или расколоть те кирпично-цементно-каменные глыбы, которые поднять не было никакой возможности. За ним в дело вступал Сол. Они работали возле дальнего берега, и, подняв голову, Сол понял, что именно на этом месте когда-то стояла, подобрав юбку, Рут. Она протянула ему руку и даже не посмотрела на него, уверенная в том, что он подхватит ее и вытянет из воды и не даст ей упасть. А он стоял на берегу и ждал от нее именно этого жеста. Где она теперь? Он стоял по колено в ледяной воде. Теперь рядом с ней нет никого, кто поможет ей выбраться. Он вогнал лопату в дно. И подумал: «Мы все были лжецами». И, секундой позже: «Но убийство Герта Шолема — это взаправду».

Весной следующего года по гетто прокатился слух о том, что мэру города Поповичу удалось отстоять свое мнение против военного коменданта аж всей как есть Буковины и что гетто теперь расформируют. Сол видел, как просветлели унылые лица его соседей и товарищей по работе. Поднимаясь в свою убогую комнатушку, он слышал, как оживленно гудит лестничный колодец: жители верхних и нижних этажей обсуждали эту новость. Арестов стало меньше, а потом они и вовсе прекратились.

Сол, его отец и мать получили документы одними из последних. Они наблюдали за тем, как, пыхтя и отдуваясь, ручейки мужчин, женщин и детей текут вверх по улице к уже разобранной наполовину баррикаде. Подойдя к пункту пропуска, возвращенцы ставили чемоданы на мостовую и встраивались в медленно ползущую очередь: полицейские проверяли документы. Те, кто уже не в силах был ждать, скидывались и покупали себе выход на свободу. Наконец пришли и их собственные документы.

— Подписаны лично мэром, — сказал отец, завороженный видом скверно напечатанных бумажек.

Они собрали чемоданы и пошли на Юденгассе, предъявили там свои пропуска и двинулись дальше к Рингплатц, где столики возле «Шварце Адлера» были сплошь заняты горожанами, которые нежились на нежданном-негаданном мартовском солнышке. Уличное движение на Зибенбюргерштрассе было упорядоченным и не слишком плотным. Мимо них прошел трамвай: кондуктор высунулся наружу, стоя на подножке, точно так же, как делал в свое время отец Густля Риттера. Внезапный грохот со стороны склада пиломатериалов: с лебедки, как это часто случалось, сорвался груз. Обычное, ничем не примечательное течение жизни. Добравшись до дома на Масарикгассе, они обнаружили, что дверь заперта и в квартире — полный порядок.

Сплошная ложь, думал Сол, покуда мама восторгалась по поводу нетронутого фарфора, а отец выбивал из своего кресла клубы пыли. Так же, как и бумаги у него в кармане: такая же ложь, придуманная лжецами, лжецом подписанная, и носит ее с собой человек, который верит лжи. И Герт Шолем, который показал всем прочим пример неистинного неповиновения, тоже был лжецом, если его и впрямь возмутила фальшь тогдашней дорожной сцены. А потом ему представилась вероятность слишком фантастическая, чтобы вообще принимать ее во внимание: а что, если Герт Шолем рассчитывал на то, что люди попытаются его спасти, отбить?

Он к лжецам присоединяться не намерен, сказал он себе. В июне небо над городом снова озарилось ярким белым светом прожекторов. Тех несчастных, кто слишком торопился покинуть гетто, не успев получить надлежащих бумаг и вида на жительство, выволакивали из домов и гнали на железнодорожную станцию, откуда товарные поезда увозили их в Транснистрию, в тамошние лагеря. Как-то раз Сол вернулся домой и застал отца за странным занятием: тот тщательнейшим образом читал и перечитывал все, что было напечатано у них в бумагах самым мелким шрифтом. За спиной у него неуклюже суетилась мать.

— А мы ведь так и не подали опись, — сказал отец. Голос у него дрожал. — Вот, смотри: «Все евреи обязаны представить опись своего имущества, включая недвижимость, акции, драгоценности, ковры, кухонную утварь, мебель, наличные деньги, скот и все остальные принадлежащие им вещи». Вот еще, где-то здесь должно быть, ага, вот: «…составлена в двух экземплярах и подана уполномоченным Еврейского совета в Еврейской больнице».

— А мы даже не обратили на это внимания, Соломон, — запричитала мать, — О господи, что же нам теперь делать?

— Именно об этом я и говорил Петре, — сказал отец, — Внимательно просмотри все свои бумаги. А потом проверь еще раз.

Петре Вальтера арестовали во время акции три недели назад. И с тех пор никто о нем не слышал.

— Просто не обращай на это внимания, — сказал матери Сол. — Все равно сделать мы ничего не сможем. — Потом, заметив, что его ответ довел ее чуть ли не до слез, добавил: — Если бы кто-то что-то заметил, за нами бы уже давно пришли. Людей не забирают за то, что они не подали опись своего имущества. Откуда они узнают о том, что у нас вообще есть какое-то имущество, если мы сами сначала их об этом не известим?

Людей не забирают ни за что, подумал он. Или забирают за что угодно: за то, что у тебя нет документов, за то, что у тебя неправильные документы, за то, что у тебя правильные документы, за то, что ты нарушил комендантский час, и за то, что ты его не нарушал. Разрешение всех этих противоречий наступало только по ночам, с приходом грузовиков, набитых полицаями, под магниево-белым светом, который выбеливал улицы и слепил мужчин, женщин и не успевших очнуться ото сна детей: они шаркают ногами, они выходят из дверей, вцепившись в чемоданы и вещмешки. Прожектора не оставляли никакой неясности, они вылизывали город и опускали лучи туда, куда хотели. То, что происходило при свете этих лучей, то, что, если верить слухам, происходило на железнодорожной станции, то, что он сам впервые увидел на берегу реки примерно год тому назад, — все это было правдой. А вот вера его отца в то, что правила существуют для того, чтобы им подчиняться, что послушание есть гарантия безопасности, что безопасность вообще может быть чем-то гарантирована, — все это была одна сплошная ложь. Слова Якоба он теперь понимал все более и более ясно. Они были простыми, эти слова, и ситуация была — проще некуда. А потом, в сентябре второго года немецкой оккупации, и то и другое сделалось более сложным.