Одержимость романами - Кейтлин Бараш

Мы с Ноа меняемся местами, чтобы она могла его расслышать.

– Эта сцена происходит в джакузи, и мой герой влюблен в девушку по имени Белла, но она страдает из-за Тайлера, который только что разбился на мотоцикле.

– Какая трагедия, – усмехается бабушка. – Кто сочиняет такое?

Рот Ноа подергивается. Он предпочитает быть главным шутником.

– Никто и не говорил, что это высокое искусство.

– Ноа, дорогой, я просто дразнила тебя. Звучит очень интересно. Я всюду вижу рекламу, надеюсь, шоу будет иметь огромный успех. – На кончиках ее пальцев блестит коричная глазурь. – Мне просто интересно, насколько эта роль будет для тебя вызовом.

– Любая роль для меня вызов. – Он криво улыбается. – Даже та, где у меня есть реплики вроде: «Мы отличная команда» или «У меня плохое предчувствие».

Фыркнув, я давлюсь шампанским.

– Моя любимая фраза, – подхватывает бабушка, – это «Не смей умирать у меня на руках». Наоми, может, тебе пора бросить прозу и заняться сценариями?

– Я пытаюсь проложить свой собственный путь, бабуля, – цежу сквозь зубы. – Ничего не получится, если я пойду по твоим стопам.

– Когда ты дашь мне прочитать первую главу?

Ноа смотрит на меня с внезапным интересом.

– У тебя готова первая глава? Какой сюжет?

Я смотрю на бабушку, мечтая, чтобы она меня не выдала. Хватит с меня откровений.

– Сюжета как такового пока нет, меня ведут персонажи. Я даже не знаю, о чем это будет. Но точно знаю, что рассказчица хранит большой секрет.

– Ты должна списать одного из персонажей с меня, – предлагает Ноа. – Тогда в случае экранизации я сыграю эту роль, и мы заработаем триллион долларов.

– Заметано, – протягиваю руку, и он ее пожимает.

– Вам двоим стоит поработать над чем-нибудь вместе, – говорит бабушка. – Как насчет пьесы? Никто в нашей семье не писал пьес, Наоми, так что ты точно будешь первопроходцем. А Ноа, конечно, мог бы посмотреть на все совсем с другого ракурса.

– Возможно. – Я замечаю крошки и пятна на воротнике ее рубашки. Пытаюсь тихо и незаметно смахнуть их, но бабушка отказывается мне подыгрывать.

– Мы регрессируем, видишь? – Она поправляет воротник. – В младенчество. Это отвратительно. Я больше не живу. Теперь я существую.

Молча сижу, не зная, как реагировать, заставляя себя не отшатнуться – не в этот раз, не от этого человека, который любит меня больше всех, – но я хотела бы, чтобы она не говорила этого. Хотела бы, чтобы мы могли продолжать питать себя несбыточными надеждами.

– Мне жаль. – Что еще я могу сказать или сделать? Я пытаюсь мыслить рационально. – Но ты все еще можешь писать! А это ведь тоже своего рода жизнь, не так ли? Ты можешь отправиться в далекие края, стать кем-то другим. Прожить совершенно другую жизнь внутри своего творчества.

Может быть, когда-нибудь я последую собственному совету писать не о себе, перестать красть сцены из жизни. Я отражаю свой собственный опыт, порой даже до того, как его проживу, но, может быть, в следующий раз мне следует посмотреть на мир глазами мужчины, животного или, чем черт не шутит, самой Розмари.

– Я больше не могу писать, – вздыхает бабушка. – Ты мои руки видела?

Я впервые по-настоящему вглядываюсь в них. Раздутые, выпуклые и бесформенные, как будто кто-то прикрепил насос к внутренней стороне ее большого пальца и дул, дул, дул.

– Я не могу держать ручку. – Она жестом указывает на пульт. – Да я едва могу переключить канал.

– А если наговаривать? – спрашивает идеалист Ноа. – У тебя так много историй, которые нужно рассказать. Мы можем их записать. Правда, Наоми?

– Это очень мило с вашей стороны. Но мне больше нечего рассказывать. Пришло время послушать ваши истории. – Бабушка переводит взгляд на меня. – Как Калеб?

Я позволяю ей сменить тему. Разговор становился слишком обреченным, слишком обескураживающим.

– Он счастлив быть дома. В Уэльсе он отдыхает. Думаю, жизнь здесь его иногда перегружает. О! И я не уверена, что папа уже говорил тебе, но я поеду к Калебу на Новый год и буду жить в доме его матушки.

– Его матушки? Наоми, прости, конечно, за напоминание, но ты все еще американка, – шутит Ноа.

С притворным недовольством показываю ему средний палец за спиной бабушки.

– Твой отец не упоминал об этом. Видимо, все решилось в последний момент.

– Так по-богемному, – говорит Ноа с серьезным лицом.

– Экзотический парень в экзотической стране, – подхватывает бабушка.

– Что может быть менее экзотичным, чем Уэльс, – фыркает Ноа. – Нормальные люди ездят на Майорку или в Марокко.

– Уэльс недостаточно хорош для тебя? Ну-ка, выключи белого привилегированного мальчика.

Ноа смеется.

– Ладно, ладно, сдаюсь.

– Знакомство с семьей – это большой шаг, – продолжает бабушка, пристально глядя на меня.

– Да, это так, но, если все пройдет ужасно, по крайней мере, мне будет о чем писать.

– Издержки профессии. – Улыбаясь, бабушка похлопывает меня по руке. – Спорю на что угодно, Калеб понятия не имеет, как работает твой мозг.

Не понимая, что она хочет этим сказать, я залпом допиваю шампанское и ухожу в ванную. Здесь я замечаю все приспособления, необходимые бабушке для выполнения основных телесных нужд – нескользящие коврики, стопки подгузников для взрослых, стальные поручни, прикрепленные к каждой стене, и, конечно же, аварийный шнур в душе, – и мною овладевает острый приступ меланхолии. Пахнет антисептиком и мочой. Приседаю на корточки, с дрожащими от усилия бедрами, над поднятой сидушкой унитаза.

Больно находиться внутри, но еще больнее осматриваться снаружи.

Позже, по дороге на парковку, некоторые из прогуливающихся постояльцев улыбаются и машут нам с Ноа из своих колясок, когда мы проходим мимо. Другие, кажется, вообще ни на что не реагируют.

– Как думаешь, сколько человек здесь живет? Четыреста? Больше? – Ноа жестом указывает на группу старушек в инвалидных креслах, сгрудившихся вокруг стола, на котором разложены кусочки головоломки. Все молчат, но их пальцы заняты делом. – Интересно, скольких из них навещают внуки. Я не видел здесь никого нашего возраста.

– Кто его знает. Мысли об этом угнетают меня.

– Представляешь, если бы существовало негласное соревнование, кто из дедушек или бабушек популярнее всего среди посетителей?

– Я не думаю, что слово популярный здесь уместно, – смеюсь я и тут же чувствую себя виноватой за этот смех. Сколько блестящих врачей, юристов, художников, ученых живут здесь, отойдя от дел, превратившись именно в это – предмет небрежных насмешек миллениалов?

* * *

Перед Новым годом родители везут меня в аэропорт. Мама долго обнимает меня на тротуаре. Отец, которого прогоняют сотрудники дорожной службы, кричит: «Линда, нам пора ехать. Сейчас же!»

Не дожидаясь, пока машина отъедет, я поворачиваюсь спиной