Замена - Сергей Цикавый

Я подошла ближе. Куарэ поставил гитару к столику и встал. От него пахло чем-то сладко-мягким: он тоже принял душ, и у него не оказалось мужского мыла.

– Дичь какая-то да? – одной рукой он потер шею, а другой обвел рукой комнату.

Его движение будто бы подчеркивало аляповатость интерьера. Куарэ безошибочно попадал по стыкам, по эклектике передвижной гримерки: безликое, цветастое, пустое, по сути, помещение. «Да еще и на колесах вдобавок», – подумала я и сама удивилась: «Почему «вдобавок»?»

– Я и к лицею не привык, а теперь это вот, – пожаловался Куарэ и спохватился: – Э-э, может, присядем? Вы как?

Я пожала плечами, а потом вспомнила слова Старка.

– Ого, хм, – улыбнулся Куарэ. – А вы улыбаетесь…

«…после всего этого», – без труда закончила я, проследив за сменой его мимики. Улыбаться расхотелось.

– И вы, и я целы. Никто не пострадал.

– Кроме этой девушки.

– Ее уже было не спасти. Никого из них спасти нельзя – обнаружить можно, убить можно. Спасти – нет.

– Да понимаю я, – махнул он рукой. – Но как-то… Исчезла она, да? А все это, что мы пережили? Весь этот лес, чудо это. Я чуть не свихнулся, когда вы с ним обниматься стали.

Я нахмурилась.

– Обниматься? Вы меня видели?

– Да, разумеется, – удивился он. – А вы меня нет?

Я хотела покачать головой, но потом вспомнила ледяной шквал, в сердце которого мне померещилось что-то. Шквал, который совершил почти невозможное: скомкал и раздавил такой прочный и такой хрупкий микрокосм Ангела.

– Не уверена. Можете описать, что именно вы видели?

…Лес из видения Куарэ был похож на мой: уродливый, неземной, лес, полный символов и цветущий словами. Гноящиеся деревья расцветали под небом, которое одноглазо смотрело вниз. Чаща завивалась вокруг статуи…

– Как это?

– Не понимаю. К ней сходились все слова, все… Ну, черт, – он пощелкал пальцами, облизывая губы. – Не знаю. Я воспринимал это как радиусы какие-то. Ну, силовые линии.

Я кивнула, ничего не понимая.

– Вы… Вы появились, обняли статую…

Он замолчал, откашлялся и закончил:

– Вы словно вжимали себя в нее. Выглядело это… Мерзко. Извините. Что вы делали?

Метафора, поняла я. Он просто все не так увидел.

– Я отравила Ангела собой.

– Отравили?

– Да. Ангел очень прочен и даже при самосоздании – устойчив…

Я влезла в воспоминания человека, прото-Ангела. Отравила их ложью, своими выдумками. Я додумала то, чего не было – и дождалась, пока Ангел проглотит яд, встроила себя в него. Ассоциации, образы, зацепки, кластеры памяти…

<Я иду по улице, разглядывая витрины>

<Книга. Меня воротит от таких сюжетов, но я читаю, восхищенная поразительным, ни на что не похожим языком>

<«Это средство от насморка мне не подойдет!»>

<Я люблю закаты, когда видно…>

Мои клинки, которыми затыкались его жилы, его вены. Лишние нервы в нервных узлах. Нужно их только вытащить.

– А потом? – зачарованно спросил Куарэ.

«А потом – «Я – это я»».

– Потом я покидаю Ангела, и он рушится, не в состоянии жить без этих фрагментов.

– И… Как вы поняли это?

– А как вы поняли, что можете его уничтожить?

Куарэ помолчал, и в его упрямом взгляде зрел очевидный ответ. Убивать – это как дышать. Или, если не быть такой поэтичной, – как срыгивать.

– Ничего не помню. Увидел вас с этой статуей – и все. Очнулся уже с кислородной маской на лице.

Зато помнила я: вихрь неслыханной мощи, который уничтожает плоть Ангела.

И – всхлип.

Гитара у столика вздрогнула плачущим звуком, и я ощутила, что Куарэ сейчас невольно высвободил что-то из возможностей человека с ELA. Он мельком глянул на свои ладони и поспешил сцепить пальцы рук. Тишина сгущалась, как остывающая смола, я увязала в ней, увязала в отчаянном взгляде Куарэ.

Он отвел глаза, и я вдруг захотела уйти и обдумать все свои насущные вопросы. Просто так, чтобы не ввязываться в разговор, последующий за этим виноватым взглядом.

– Витглиц, простите… Я хотел…

«Сейчас».

– Что вы увидели обо мне? – быстро спросила я.

Куарэ удивленно моргнул, а потом сутуло осел в кресле. На его плечи и лицо сразу легло лет пять, не меньше, а у губ слева пошла морщина: «Неправильный прикус», – поняла я, прозревая.

– Меняемся, Витглиц?

– Да.

Очень хотелось добавить: «Я спросила первая», но он и сам все понял. Понял – и улыбнулся виновато.

– Я видел свет. Он лился откуда-то из-за спины. Из-за вашей спины, я так понимаю. Вы смотрели в лицо умирающему, и он плакал.

– Все?

– Н-нет, – Куарэ покусал губу и посмотрел на меня исподлобья. – «Мой ангел».

Кажется, я все-таки вздрогнула.

– «Мой ангел»?

– Да. Так он сказал. Простите, Витглиц, я… Это был кто-то близкий вам?

Я молчала – даже не знала, что и сказать. К счастью, это было нормальным, а вот Куарэ говорил. Он не мог не говорить.

– И еще раз: простите. Я бесчувственный идиот…

«Нет, – подумала я. – Бесчувственный идиот – это я».

– Ничего. Я видела раздевалку.

Мне очень хотелось сделать ему больно. Я искала ту единственную интерпретацию своего короткого видения, которая смогла бы утолить резь в глазах. Помогла бы удержаться.

– Это был разговор о любви. В вас влюбилась девушка.

Я видела, как расширились его глаза: он боялся этого воспоминания, и звенья начали сходиться со звоном стеклянных нитей. Такой маленький колючий Ангел, которому было тесно во мне.

– Она вас возбуждала, но вы ее ненавидели. За ее интеллект. За ограниченность. Вас взбесила эта новость…

– Погодите, вы…

Я, Куарэ. Я.

– Вас больше беспокоила застрявшая в штанине обувь, чем ее чувства.

Он вцепился в подлокотники кресла и отвел взгляд. Я считала свой пульс и удивлялась: мне понравилось причинять ему боль. Очень понравилось. «А ему – нет. Он не хотел делать тебе больно».

– Вы прощались с кем-то близким, а я себя ненавидел. Какой-то идиотский обмен. Я увидел вашу боль, а вы – мое ничтожество столетней давности. Вот где справедливость, а?

Он с горькой ухмылкой изучал свою ладонь, и это было уже слишком.

– Я приходила к нему целоваться. Он считал меня чем-то вроде галлюцинации.

Анатоль смотрел на меня, не понимая. Ему очень хотелось уточнить, но какая-то часть его понимала – не надо, и этой его части я готова была поклониться в ноги.

– Вы видели мое ничтожество, Куарэ.

Что-то отпускало меня.

Я сейчас ощущала на себе смысл расхожей фразы: «чувствовать себя дерьмом». Да, я ненавидела себя за признание, Куарэ – просто за то, что он вошел в меня, не сняв обуви, не спросив. Да, я хотела еще раз вымыться. Все – да. Но мне становилось легче, меня отпускали глаза умирающего, вызубренная наизусть медицинская карта и жаркий день, когда я слышала шум и суету в соседней палате, когда до боли закусила указательный палец, чтобы не слышать, не видеть, не быть там. Даже сквозь стену я видела, как он умирал. Я просто не умела контролировать другое зрение – увы, не умела.