Посредник - Лесли Хартли

Зеленый велосипед! Пиявкой присосется гадкая мысль к мысли радостной — не прогонишь ее! Если бы не ехидное объяснение Маркуса насчет цвета велосипеда, я, может, и не стал бы посылать маме письмо.

Счастье мое зиждилось на уверенности в ее незамедлительном ответе. Только бы она не сочла за блажь просьбу о второй телеграмме; показывать миссис Модели свою мне не хотелось — вдруг ее хватит удар?

Во вторник утром рядом со своей тарелкой я обнаружил письмо. Почерк был незнакомым, штемпель гласил: «Брэндем Верхний», соседняя деревня. От кого это? За всю жизнь я получал письма только от двух человек — мамы и тетушки. Я умирал от любопытства и полностью отключился от разговоров за столом, но приходилось терпеть — не открывать же письмо при всех! Как только разрешили выйти из-за стола, на сей раз безо всяких пышностей, я стремглав кинулся к себе в комнату. К моему огромному раздражению, там хозяйничали горничные — так бывало часто, когда я хотел уединиться; пришлось обуздать нетерпение и дождаться их ухода.

«Черная ферма

Воскресенье

Дорогой господин Колстон.

Пишу Вам сразу же, чтобы извиниться за то, что я так прогнал Вас. Я очень огорчен из-за того, что так прогнал Вас. Я и думать не думал, все вышло не нарочно, только в последнюю минуту засомневался, говорить Вам или не говорить. Может, когда Вы станете старше, Вы поймете все и простите меня. Вполне понятно, мальчику Вашего возраста хочется это знать, но душа у меня воспротивилась, язык не повернулся рассказать Вам об этом. Ясное дело, забываться мне не стоило, тем более что Вы сказали, что Ваш отец умер, — ну, а я выпалил под горячую руку, такое со мной иногда случается, вот так все и вышло.

Я побежал за Вами и крикнул вслед, чтобы Вы вернулись, но Вы, наверное, подумали, будто я гонюсь за Вами.

Я не надеюсь, что Вы сразу ко мне придете, но, если хотите, приходите в воскресенье в такое же время, я попробую рассказать, что Вам хочется знать, потом постреляем, я угощу Вас чайком. Я ругаю себя, что в тот раз оставил Вас без чая, ну да, наверное, в Холле вас напоили.

Поверьте, пожалуйста, мне очень жаль, что я был с Вами так груб, не держите на меня зла.

Искренне Ваш

(это было зачеркнуто)

Ваш верный друг

Тед.

P.S. Биту Вы смазали что надо».

Я перечитал письмо несколько раз и почти уверился в его искренности. И все же где-то внутри шевелилось подозрение — а вдруг это военная хитрость, чтобы заставить меня и впредь таскать их послания? Сколько раз меня уже дурачили, конечно, ведь я — зеленый! И еще я подумал, пожалуй, вполне справедливо: Теду, видите ли, стыдно мне об этом рассказывать, а приманивать меня этим ему не стыдно. Мне было невдомек, что, возможно, он извинялся за то и за другое.

В любом случае письмо ничего не меняло. Может, оно и неплохо — провести приятный воскресный полдень с Тедом, постигая неизвестные стороны жизни, но я даже не стал размышлять об этом, ибо знал, что в воскресенье буду на другой стороне Англии.

Мама считала, что человеческие чувства обусловлены своей логикой; она не видела нужды проверять их, тем более регулировать, исходя из жизненного опыта. Если я был вежлив с ней десять раз подряд, а на одиннадцатый грубил, она расстраивалась так, словно десяти раз вовсе не было; и наоборот (это умозрительно, надеюсь, такого никогда не случалось), будь я с ней груб десять раз и вежлив на одиннадцатый, от десяти раз она бы легко отмахнулась. Она полагалась на сиюминутные чувства, и поступать иначе было, по ее мнению, «довольно плохо». В этом я неосознанно пошел в мать и воспринимал ее пример как закон жизни. Однако на сей раз что-то мне мешало: чувства мои как бы насторожились, стали осмотрительными.

Человек постарше понял бы — письмо Теда требует ответа. Мне же это и в голову не пришло — я привык относиться к письмам, как к подаркам. Но была в нем одна фраза, которая меня озадачила, и я решил поискать лорда Тримингема и испросить его просвещенное мнение (в душе моей он оставался виконтом, но язык научился звать его лордом).

В это время дня он обычно перебирался в курительную комнату, чтобы почитать газету и обсудить «дела государственной важности» (так говорила мама, когда отец запирался с друзьями). Я мягко приоткрыл дверь и заглянул туда, готовый смыться, но он был один, и я вошел.

— Привет, — воскликнул он. — Ты пристрастился к курению?

Я дернул плечами, пытаясь найти подходящий ответ. Но ничего путного не надумал и стал ходить кругами перед его креслом.

— Не надо, — попросил лорд Тримингем, — у меня голова закружится.

Я засмеялся, потом выпалил:

— Вы что-нибудь знаете про Теда Берджеса? Теперь его имя можно упоминать — ведь с ним покончено.

— Да, — удивленно произнес он. — А в чем дело?

— Просто так спросил, — бормотнул я.

— Ты, наверное, не можешь забыть тот мяч, — предположил лорд Тримингем, любезно подсказывая мне причину. — Что ж, он весьма порядочный парень, — я вспомнил, что эти слова он сказал о бурах, — но немного повеса.

— Повеса? — повторил я, тут же представив себе виселицу. — Вы хотите сказать, Хью, что он опасен?

— Не для нас с тобой. Это женщин он убивает наповал, но большой беды здесь нет.

Убивает наповал женщин: как это прикажете понимать? Задавать слишком много вопросов не хотелось. Тед убьет Мариан? Нет, вряд ли. Убивает наповал мужчин — вот чего я совсем недавно боялся. Но этот страх уже улетучился, утратил реальность, как и вся моя жизнь в Брэндем-Холле. Неужели я когда-то считал, что обязан предупредить лорда Тримингема о нависшей над ним угрозе? Девятый виконт так и не узнает, что я уберег его от судьбы пятого. Я выхожу из игры и тем самым разгоняю тучи над его головой — тонко, ничего не скажешь. Возможно, тут не обошлось без самопожертвования с моей стороны, но думать так не хотелось; подумаешь, велика штука — самопожертвование, чем тут, собственно, гордиться? Во всей этой истории я считал себя главной фигурой, да и не мудрено — ведь какие сцены закатили мне Тед и Мариан!

После того как я отослал маме письмо с просьбой забрать меня, моя жизнь в Брэндеме словно отошла в прошлое, но к происходящему я испытывал некий ретроспективный интерес — как могли бы развернуться события, если бы я не вмешался?

— Хочешь узнать о нем еще что-нибудь? — спросил лорд Тримингем. — Он немного вспыльчивый, чуть что — сразу на дыбы, легко выходит из себя.

Я обдумал эти слова, потом задал вопрос, ради которого и искал лорда Тримингема; вопрос оказался, на удивление, уместным.

— А «выпалить под горячую руку» — это значит выстрелить?

Лорд Тримингем рассмеялся.

— Нет, — ответил он. — Забавно, что ты спросил. Это как раз и означает выйти из себя, рассвирепеть.

Вошел мистер Модсли. Лорд Тримингем поднялся, я, после секундного колебания, — тоже.

— Садитесь, Хью, пожалуйста, садитесь. — Голос мистера Модсли, как обычно, звучал сухо и размеренно. — Вижу, вы нашли нового добровольца для болтовни в курилке. Чем его потчуете? Охотничьими рассказами?

Лорд Тримингем засмеялся.

— Или показываете картины?

Он указал на ряд темных полотен, окаймленных глубокими и тяжелыми рамами. Я взглянул на ближайшую картину и увидел мужчин в широкополых шляпах, с длинными трубками в зубах, они сидели на бочках, а в руках держали пивные кружки или карты. Были тут и женщины, они пили вместе с мужчинами либо прислуживали им. Все без шляп, волосы зачесаны высоко назад и перевязаны простыми белыми платками, лбы открыты. Одна женщина прижалась к спинке стула, на котором восседает мужчина, и с горящими глазами следит за игрой. Спинка уперлась в ее груди, и они грязным, розово-бурым комом торчат поверх стула. Мне стало не по себе. Картина, да и создаваемое ею настроение мне не понравились; я считал, что картины должны изображать красоту, запечатлевать минуты прекрасного. Но эти люди и не думали выглядеть красивыми; они выглядели уродами, но при этом были вполне собой довольны. По их лицам я понимал: им нравится являть себя вот так, безо всяких прикрас; это самодовольство, не нуждавшееся ни в чьих одобрительных взглядах, поразило меня до глубины души — куда сильнее, чем их весьма неприличные занятия. Они забыли обо всем на свете, вот в чем дело; а забываться нельзя.

Неудивительно, что эти картины не выставлялись публично — кто захочет на такое смотреть? К тому же они маленькие и вряд ли представляют ценность.

— Ему не нравится, — бесстрастно произнес мистер Модсли.

Я поежился.

— Да, это для него еще рановато, — заметил лорд Тримингем. — Тенирса[79], мне кажется, вообще понять не так-то просто. — Ему явно хотелось сменить тему, и он сказал, не очень-то ее, впрочем, меняя: — Когда вы вошли, мы говорили о Теде Берджесе, и я сказал Лео, что он убивает женщин наповал.