Мост в бесконечность - Геннадий Комраков

— А ты, молодой человек, тоже фабричную школу кончал? — спросил Афанасьев, обращаясь к Евлампию Дунаеву.

— Я нет, — Дунаев потупился. — У меня пастушья школа.

— Как это? Любопытно, — Афанасьев придвинулся поближе — дескать, можешь говорить потише, чтобы никто посторонний не услыхал, если вспоминать неприятно.

Дунаев оценил деликатность нового знакомого, доверчиво улыбнулся:

— Подпаском ходил за мирской скотиной… А пастух был наполовину грамотный, из отставных солдат…

— Постой, постой, — Федор Афанасьевич придвинулся еще ближе, — как же так — грамотный наполовину?

— Обыкновенно, читать разумел, а писать не мог… Он и меня за два лета читать научил, а писать-то я совсем недавно приспособился…

— Ну и что же тут зазорного? — Афанасьев положил ладонь на крепко сжатый кулак Евлампия. — Хорошо, что приспособился, еще лучше, что сам… Стало быть, парень упорный. На такого можно положиться!

— В чем положиться? — опять нахмурился Дунаев.

— Вообще, — уклонился Афанасьев от прямого ответа и поднял глаза на Балашова. — Врагов у нашего брата много… Начиная с самого верху до самого низу — везде супостаты…

Ребята переглянулись. Слишком уж прозрачный намек на царя — боязно. Видать, умный бородач этот, и на доверие вызывает, но как знать, что у него там, за стеклышками на глазах?

— Вот у тебя, парень, кто самый страшный враг? — спросил Федор Афанасьевич Дунаева. — Ты подумай, подумай… Начинай вспоминать с маленького. Сколько над тобой погонщиков разных, притеснителей? Ну, сказывай.

— Самый страшный мой враг — родитель богом данный, чтоб ему на том свете угольком подавиться! — Дунаев скрипнул зубами, — Страшнее врага не было….

Федор Афанасьевич, не ожидавший такого поворота, слегка онешил, недоуменно взглянул на Балашова. Семен кивнул головой — дескать, правду Дунаев говорит. Евламлий потянулся к графину, налил стопку, махом выпил. И, не закусив, повел речь:

— Мать умерла, мне трех лет не было. Родитель все с себя пропил, ни дня трезвым не жил… Колотил меня смертным боем, и все больше по голове… А когда семь лет исполнилось, чуть совсем не решил. Голодный, я допросил хлеба. Он пришел злой, пьяный. Схватил и по морозу босого, раздетого… Поначалу-то я хныкал, ничего понять не мог, а когда стал меня в прорубь запихивать, тут уж заорал во все горло. Кричу благим матом, а он под лед меня, под лед норовит… И молча эдак. — Евлампий снова наполнил стопку и снова единым глотком опустошил. — Хорошо, люди мимо проходили, услыхали крик. Родитель-то увидел прохожих, бросил меня — и тягу… Я уж и не помню, кто спасители мои. Вытащили из проруби, завернули в полушубок, отнесли домой. И родителя догнали… Помню, спрашивают, ты что же, стервец, родного сына в проруби топишь? А он, думаете, каяться начал? Куда там! Жить, говорит, мешает. Корми его, говорит, корми, а толку никакого. Потом плакать стал, в грудь себя колотит, в ноги людям бросился, чтобы в полицию не вели… Вот он какой, враг-то мой самый страшный. С тех пор и живу я без дома, скитаюсь…

Федор Афанасьевич, потрясенный, долго молчал. Евлампий Дунаев уткнул лицо в ладони, облокотившие: на стол. Семен Балашов поглаживал его по плечу, успокаивал. Бормотал невнятно:

— Ладно, не трави душу… Что было — прошло… Выпьем давай, полегчает…

— Думаешь, полегчает? — встрепенулся Афанасьев. — Ошибаетесь, молодые люди. От водки — многие беды… Ослабнет человек духом, думает, водка поможет, а получается наоборот. Страшную историю рассказал ты, парень, страшную… И родителя твоего оправдывать не собираюсь. Но ты подумал, кто довел его до такой жизни, кто подвел к такому краю, где ничего человеческого не остается? Ты об этом подумал?

— Зверь он был, — глухо сказал Дунаев, не поднимая лица.

— Жизнь вокруг зверская, — вразумляюще сказал Афанасьев. — Нищета человека заедает, зверем делает… Ежели бы твой родитель по-человечески жил, ежели бы не бился за кусок хлеба как рыба об лед, может, и не озверел бы. Поглядите вокруг, поглядите! В клубе фабриканты устриц жрут, а в Рылихе да в Ямах детишки с голоду пухнут. Богатеи за наш счет шампанским упиваются, из Парижа везут шипучку, а мы вот кроме вареной требухи никакой закуси потребовать не можем, мошна не позволяет…

— На прихлебателей злости накопилось, — подхватил Балашов. — Мы тут своему мастеру на днях устроили…

— Мастера да конторские — мелкая сошка, — Федор Афанасьевич понизил голос. — Устраивать-то надо тем, кто повыше, намно-ого повыше…

— Ты что, отец? — Семен Балашов в упор посмотрел на Афанасьева. — За такое в тюрьму угодить недолю.

Федор Афанасьевич своего взгляда не отвел, только поправил очки и улыбнулся:

— Вам ли, молодым, бояться?..

— А что, приходилось? — прошептал Семен.

— Бывал, — просто ответил Афанасьев. — Как видите, жив остался.

— Рассказал бы, — попросил Дунаев.

— Можно, — согласился Афанасьев, — только не здесь.

— Мы проводим тебя! — загорелся Дунаев.

— Нет уж, ребятки, провожать не надо, не барышня. Если хотите повидаться, приходите в чайную общества трезвости… Часиков в семь. Там и потолкуем… Захотите, книжку почитаем…

— Запрещенную? — Балашов вытаращил глаза.

— Книжек хороших много, не обязательно запрещенную, — Афанасьев сухо кашлянул. — Шибко прыткий…

— Запрещенную хочется, — Балашов по-детски оттопырил губы, — слыхать про такие слыхал, а читать не доводилось.

Афанасьев не утерпел, рассмеялся:

— Вдругорядь можно и запрещенную. Но глядите, молчок!

— Понимаем, не маленькие, — заверил Дунаев, пожимая Афанасьеву руку. И спросил уже вослед: — А как звать-то тебя, отец?

Федор Афанасьевич приостановился, минутку поразмышлял.

— А так и зовите — Отец.

Уже стемнело, когда Афанасьев возвращался на квартиру к брату. Шел медленно, чуть сгорбившись. Думал о том, что начало сделано — ребята вроде бы хорошие. Зеленые совсем, но это не беда. Главное — тянутся к свету. Ишь как встрепенулся этот Балашов, когда про запрещенную литературу услыхал! Надо восстановить связь с Петербургом, потребовать книжек. И еще надо квартиру поменять, жить двум поднадзорным медведям в одной берлоге негоже.

ГЛАВА 13

Столовая общества трезвости, по-простому — «трезвая чайная», собирала под свой уютный кров немало любопытного люда. Пьяницам делать тут нечего, в завсегдатаях мужики стененные: читали газеты, выписываемые обществом, обсуждали новости, вели долгие застольные беседы.

В чайной Федор познакомился с Калашниковым, немолодым, но податливым на пропаганду ткачом. Проверял его на газетных заметках, из коих почти каждую можно толковать в пользу революции. К примеру, «Правительственный вестник» сообщает о продаже дворянских имений.

— Гляди, как рушатся барские крепости, — Афанасьев пошелестел страницами. — Прошло их время, сейчас подтолкнуть бы ловчее…

В другой раз нашел заметку о том, что при вятской тюрьме открыта школа грамотности.

— Ну вот, а некоторые боятся… А там, видишь, бесплатно учат. И библиотеки имеются… Для рабочего — лучшая школа.

— Может, попроситься? — засмеялся Калашников.

— Проситься не стоит, но не следует и пугаться…

— Поосторожнее надо бы, — укорил вдруг Калашников. — Вижу, какого полета птичка… Таких-то уже много в нашей тюрьме на Ямах. Без школы, бедолаги, маются…

И узнал Афанасьев, что незадолго до его приезда в Иваново-Вознесенск жандармы второй раз подряд разгромили здешнюю социал-демократическую организацию, которая называлась «Рабочий союз». Еще узнал, что корнями этот «Союз» уходил в марксистскую группу, созданную студентом Петербургского технологического института Федором Кондратьевым, высланным на родину за участие в похоронах писателя Шелгунова… Вспомнил Афанасьев, был такой возле Михаила Ивановича. Выходит, правильно говорил Бруснев, что, высылая революционеров по городам и весям империи, царская власть гадит себе в карман. И полгода не прожил Кондратьев в ссылке, как пошла от него новая поросль, за тысячу верст проклюнулось зерно, взращенное в Петербургских кружках… Единожды начавшись, движение неостановимо. Когда арестовали Кондратьева, организацию взвалила на хрупкие девичьи плечики бывшая слушательница Высших женских курсов Ольга Варенцова, усневшая понюхать тюрьмы за близкое знакомство с московскими нелегалами. При ней «Рабочий союз» стал крепнуть: разбились на фабричные отделения по три — пять человек в каждом, выдвинули выборных для общего руководительства. Ио тут снова провал! Восемнадцать арестов за ночь, всех выборных во главе с Варенцевой…

— Ну а кто на свободе остались, что поделывают? — спросил Федор. — Окончательно притихли?

— Вроде бы начинают шевелиться, — не очень твердо сказал Калашников. — Слыхать, комитет сызнова налаживают… С тобой один из них на Бурылина горбится. Хочешь, сведу?