Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук

По горе Анны он сориентировался, где находится. Далеко от города, километров этак в шести. Неподалеку пролегал старый туристический шлях, и еще в прошлом году он ходил по нему со школьниками. Внизу тек ручей, через который был переброшен необычный каменный горбатый мостик. На карте он значился как Бухгалтерский мостик. Да, Эрго Сум знал, где очутился. Этот состоящий из нескольких домов хутор — Петно. Отсюда ведет дорога прямо к шоссе и в город. Он прибавил шагу, а потом припустил бегом.

В Петно, сразу же за мостом, на маленьком подмокшем лугу стояла группка безмолвных людей. Завидев Эрго Сума, они пришли в движение, и между их ног он увидел огромное тело мертвой коровы. Она лежала на боку со вспоротым животом, на окровавленной траве валялись ее внутренности. Эрго Сум непроизвольно зажал рукой рот, но уже не мог остановиться, он должен был туда подойти. Люди расступились, освобождая ему место. У всех были серые, некрасивые лица, пепельно-седые волосы и потрескавшиеся губы.

— Пес загрыз корову, — сказал старик с перекошенным лицом.

— Боболя собака, — добавила женщина с маленьким ребенком.

— Ну уж нет. Моя была на привязи.

Это, надо полагать, был Боболь; на него тут же набросился худой, как щепка, мужичонка с сигаретой:

— Врешь, ты ее только что привязал.

— Боболь не следит за своими собаками. Не знает даже, сколько их у него, — заявил старик и взглянул на Эрго Сума.

Эрго Суму стало не по себе: он уже понял, что произошло. Наверное, даже находил в мыслях какие-то отпечатки ночных событий, а может, ему так только казалось. Он чуть было не крикнул, не заорал, не завыл, но схватился за горло. Странное это было движение, и деревенские взглянули на него с любопытством. Тем временем от группы отделился похожий на гнома Боболь — низкорослый, коренастый и небритый. Он решительным шагом подошел к огромному черному псу на короткой цепи. Пес заскулил и прижался к земле, видно, почуял свою смерть. Боболь поднял толстое полено, замахнулся и рубанул его по голове. Пес взвизгнул так пронзительно, что некоторые женщины вздрогнули, потом мягко повалился на бок и замер. Из-под головы струилась кровь.

Тут Эрго Сум рухнул на колени на мокрую траву, возле туши коровы и между ног серых людей — и зарыдал. Люди смотрели на него с удивлением и обменивались насмешливыми взглядами. Их стальные глаза блестели.

— Эй, браток, возьми-ка себя в руки. Кого это вы оплакиваете, корову или собаку? А людей, уважаемый, тебе не жаль?

Эрго Сум перевел взгляд на лицо старика, ища на нем сочувствия. Возможно, даже подумал, что этот мужчина прижмет его к груди, и его грязная тужурка утрет с лица Эрго Сума слезы. Но глаза у старика были, как ножи.

Эрго Сум шел по главной улице, но еще на окраине города. Миновал закрытый в это время ресторанчик «Лидо»; обрывки его мыслей витали вокруг Платона. Тот был мудр и спокоен, как греческий бог, хотя нет, это неудачное сравнение, греческие боги не были мудрыми и спокойными. Это мир тогда был иным, неизвестно, правда, благодаря чему, солнце переливалось золотисто-персиковыми красками, оливковые деревья окрашивали в зеленый цвет горные склоны, люди были светлокожи и носили белые одежды. Эти картины наслаивались на мертвую корову, убитую собаку и лица тех людей в Петно. Одно совмещалось с другим, непонятно как, но именно так и выходило. Одно было частью другого. Платон и его рука, подносящая оливку к золотистым устам, и Петно являлись предисловием к будущему Эрго Сума.

Люди оглядывались на него, но ему было невдомек — они делали это незаметно, посматривали исподтишка, видимо, чтобы его не смущать. Пару раз он услышал: «Напился! Пан учитель напился!» Эрго стиснул зубы и уже подошел к перекрестку возле святого Яна Непомука, но тут ему пришло в голову, что следует умыться перед тем, как пойти в милицию, поэтому он автоматически свернул в сторону дома. Дверь подъезда милосердно за ним закрылась. Эрго Сум прижал грязные кулаки к глазам, чувствуя, что не в силах сдержать слезы. Как бы Платон поступил в такой ситуации? Да и возможно ли вообще такое? «Он бы покончил с собой», — ответил себе Эрго Сум. Перерезал бы вены, как Петроний, сделал бы это во время пиршества, в кругу друзей, в светлой зале, где золотистый воздух, вино, оливки и тому подобное. Умирая, он шутил бы, как Сократ.

Ах, как сильно Эрго Сум нуждался в смерти. И она появилась — он увидел себя самого покачивающимся на веревке на веранде.

Но Эрго Сум не покончил с собой и не пошел в милицию. Стул в кухне, тот самый, к которому он так тщательно привязывал себя, с состраданием принял его изнуренное этой страшной ночью тело. Он просидел на нем неподвижно до утра.

Утром лишь умылся, положил в фибровый чемоданчик несколько пар брюк, кое-что из белья и свитер, запер свою квартиру на ключ и отправился обратно за город, в Петно. Там ему удалось убедить коротышку Боболя, что каждому хуторянину нужен сильный батрак, хотя бы затем, чтобы закапывать падаль. Боболь косился на него с подозрением, но как только выяснилось, что батрак просит не денег, а всего лишь угол, где можно спать, и немного еды, согласился, и его серые глаза заблестели хищно, как у волка.

ПОЛОВИНА ЖИЗНИ ПРОХОДИТ В ТЕМНОТЕ

Так оно и есть, знаем мы об этом или нет. Признаем это или нет. Соглашаемся или нет. Но большинство помнит о существовании ночи только из-за бессонницы. Тому же, у кого крепкий сон, вообще неведомо, что такое ночь.

Эрго Сум стал Брониславом Сомом, паном Бронском. Он с облегчением принял это новое нормальное имя. Люди в Петно к этому имени еще почтительно добавляли «пан», потому что кожа на его руках по-прежнему оставались гладкой, а на висках проглядывала седина. Лишь Боболь кричал ему «Бронек!», когда нужно было выгрести навоз из коровника, принести воду скотине, поворошить сено, которое в Петно никогда не высыхало полностью из-за невероятной сырости в тех краях.

Пану Бронеку приходилось теперь вставать чуть свет и доить коров. Он быстро научился этому делу — достаточно было взяться за вымя, этот мясистый, наполненный жидкостью резервуар и пальцами мягко оттягивать его книзу, пока белая струйка не зазвенит о стенки ведра. Потом он пил это молоко, оно было теплое и пахло навозом. Это был его завтрак. Затем он гнал на луга коров и лошадь, которая мотала головой, как будто приветствовала его или благодарила. После чего возвращался, чтобы почистить конюшню и скотный двор. Там за многие годы скопилось столько навоза, что он слежался и постепенно превратился в каменную глыбу. Бронск резал его заступом, как торф, грузил на тачку и вывозил на улицу, а там складывал в кучу в форме призмы. Около полудня шел в дом, чистил картошку, варил, поливал растопленным салом и подавал на стол с простоквашей. Оба с Боболем ели молча. Из сеней на них поглядывали собаки Боболя, маленькие, большие, молодые и старые, вечно голодные. Никогда нельзя было точно сказать, сколько их. После обеда хозяин ложился немного вздремнуть, а пан Бронек садился на крыльце и смотрел на волнистую линию горизонта, на складчатую поверхность пастбищ и горных лугов. Затем снова надо было доить, процеживать, варить сыр, заливать молоко в бидоны, ворошить сено, вывозить тачками навоз. На ужин — хлеб с зельцем или вареной колбасой; потом Боболь шел к соседям пить, и так начиналась ночь.

Ночь всегда зарождалась где-то в пойме ручья, и именно с этого сырого, холодного места начинало темнеть небо. Каждый вечер пан Бронек был свидетелем этой метаморфозы. Он сидел на ступеньке крыльца и глядел. Сначала слышал размеренный крик ночной птицы, который звучал, как скрипучее тиканье часов. Потом, когда становилось совсем темно, откликались люди. Их пьяные голоса застревали во мраке — тупые, беспомощные, бессвязные, провонявшие сивушных перегаром. Обычно пан Бронек старался не думать или по крайней мере думать как можно меньше — что надо сделать завтра, пора ли уже ложиться спать, что случилось с той черной коровой, и куда опять этот Боболь мог засунуть вилы. Наконец он шел спать наверх и там к утру пропитывался запахом тьмы, сырости и навоза.

Но бывали и другие ночи, кристально чистые и страшные, и тогда пан Бронек не мог спать. Однажды во сне ему захотелось чаю, во рту собралась слюна, горло сводило. Он ворочался с боку на бок, все больше злясь, ноги зудели, будто им не терпелось сбежать вниз по лестнице, помчаться через двор куда глаза глядят. Я не выдержу, думал он — это было похоже на нестерпимое желание сходить по нужде, когда переполненный пузырь требует опорожнения, и никакая сила воли тут не поможет. Случалось, он плакал во сне, но как-то странно, потому что слезы текли, а внутри он был спокоен — луг, заросший травой.

В таких случаях он шел в лес и кружил между деревьями, пинал стволы, сжимал кулаки так крепко, что ранил себя до крови ногтями. Он еще помнил опушку леса и часовенку, которая стерегла вход в него, как билетная касса у стадиона. С часовенки осыпалась штукатурка, камень крошился, а внутри виднелась фигура, распятая на кресте, с обитыми ногами. Он проходил мимо нее с неприязнью и шел под гору, в сторону границы, и единственной мыслью, которая возникала в его отупевшей голове, было: услышать выстрел, и чтобы этот выстрел относился к нему, чтобы был нацелен в его тело, чтобы прошил его голову с оглушительным грохотом прежде, чем это случится.