Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы - Онелио Кардосо

— Иногда я думаю, что поступил плохо — не заходил к ней, но, с другой стороны, ведь и она ни к кому не ходит. Наверное, для того, чтобы к ней никто не приходил, — хотя бы это уважать надо.

— Хотя бы это, ты сказал? — спрашиваю я и вижу, что он не собирается ничего пояснять. Потом я снова смотрю на него и неожиданно для себя говорю:

— Расскажи мне о ней.

Поначалу он медлит, вычерчивая какие-то линии на мраморной доске столика, и вдруг решается:

— Ладно, была не была, раз уж она сделала — значит, сделала, это ее право. Чем она хуже других? Так слушай: явился сюда один тип в узеньких ботиночках, лет тридцати — не больше. Компания назначила его к нам начальником станции. Он всегда чисто одевался и был из тех, что умеют обходительно говорить.

Я как увидел его, сразу сказал: перед ним не устоит ни одна женщина. И я помню тот вечер в парке — я как раз выпивал там поблизости с Линаресом, царство ему небесное, — тогда еще я заметил, что этот тип пристраивается к Грасиэле. Она шла с девушкой, которая держала ее под руку слева. Помню, я тогда сказал покойному: «Гляди-ка, как этот петух распускает хвост». Но промолчал, что дело это нешуточное и мне оно страшно не нравится: ведь речь идет о Грасиэле, а мы знаем, что может натворить заезжий человек. Они всегда действуют нахрапом. Когда женщине за тридцать пять и она не пропускает ни одного воскресного гулянья, то влюбиться ей ничего не стоит. Грасиэла — это как раз тот случай. Ну, дело обернулось так, что у них начались отношения, но в один прекрасный день этот тип получил куда-то новое назначение и в двадцать четыре часа собрал свои манатки. Грасиэла пришла на вокзал буквально перед самым отходом поезда: они постояли и поговорили немного в самом конце платформы. Потом поезд тронулся, и она долго смотрела ему вслед. Я знаю все это потому, что в это время выпивал у Мустафы. Выпил я самую малость, голова была ясная, и я видел, как Грасиэла пересекла железную дорогу, и там ее окружили ребятишки из школы.

Старый пьяница умолкает и откидывается на спинку стула. Он делает это, чтобы посмотреть, какое впечатление производит его рассказ. Потом он склоняет огромную, давно не мытую и не чесанную голову и продолжает с неожиданной запальчивостью:

— Представляешь? Уехал он или не уехал, это ее дело, а не твое и не мое, и нечего соваться в ее жизнь. Но городок наш тихий, тут никогда ничего такого не случалось. Может быть, единственный повод для пересудов давал я да еще местный дурачок Медина: я частенько учинял скандалы, а с Мединой сражались буквально все. В общем, мы оба, как говорится, давали представления вместо цирка, который к нам не заезжал.

Но любое представление может надоесть, и кроме того, учти, что, когда этот тип влюбился в Грасиэлу, женщины из зависти злились на нее. Тут уж ничего хорошего не жди. Так оно и вышло: стали чесать языками, что, дескать, ее нельзя больше называть сеньоритой, что в школе ей не место, что она ездила в Гавану — будто на операцию «аппендицита». Все это великое свинство именуется здесь моралью и приличным поведением. Понял?

— Как не понять? — говорю я, и он продолжает:

— После этого Грасиэла перестала выходить из Дому, но дело не ограничилось сплетнями. К ней пришли из попечительского совета, и уж не знаю, что они там ей наговорили, только через несколько дней она подала заявление и осталась без школы.

Наш официант снова приносит вина. Я пододвигаю старому пьянице стакан, но он отставляет его и встает.

— На сегодня хватит, не то забуду, что я тут говорил. Как-нибудь в другой раз, — бросает он и направляется к выходу. Я не осмеливаюсь его задерживать.

Теперь мне непременно хочется навестить Грасиэлу. Пытаюсь мысленно представить себе, что сделали с ней не только годы, но и удар, который ей нанесли. Нет уже прежней тридцатилетней Грасиэлы! Может быть, и желтого моста нет?

Но я решился и иду по старой дороге, она мало изменилась. Миную знакомую тенистую аллею. Вот уже виден длинный безлюдный перрон и две линии железной дороги, делающие поворот у дальней пальмовой рощи. Прохожу мимо нового здания школы — раньше оно было деревянным. Направляюсь к мастерской Рубена, но теперь ее нет: на том месте — каменное здание склада. Потом поднимаюсь на мост и слышу, как скрипят доски под ногами. На воду я не смотрю. Зачем? Если у тебя умерла какая-то частичка, то приходится хоронить и остальное. И вообще, все это глупо. Рыбы живут здесь от века, всегда, а не ведут отсчет дней с того времени, когда мне было десять лет. Я же пришел в этот мир в один прекрасный день и год моего века и теперь неумолимо двигаюсь к другому дню и году этого же века.

И вот я миную речку и оказываюсь на булыжной мостовой. Перехожу канаву, поднимаюсь по ступенькам и стучу. Она открывает дверь, смотрит на меня — и не узнает.

Я мог бы, конечно, сказать, кто я, однако не сказал, и это будет угнетать меня до самой смерти, потому что глубокое чувство нежности, которое мне довелось испытать в детстве, было обращено к ней. Я уже говорил вам, хотите верьте, хотите нет, но я не мог этого сделать, я спокойно выдержал ее взгляд и только проговорил: «Извините, я ошибся».

Я сошел на мостовую, пересек мост — и покинул город. Знаете почему? Повторяю, можете мне верить или не верить: Грасиэла абсолютно не изменилась. Она по-прежнему улыбалась, и, вообразите, на указательном пальце у нее был наперсток, точь-в-точь как тогда, когда она зашивала мне разодранный ворот рубашки; и еще: могу поклясться, что от рук ее исходил прежний незабываемый запах ириса.

1965.

Косоглазие

(Перевод Г. Степанова)

В этом городе около двух миллионов жителей. Нас так много, что за всю нашу жизнь от рождения до смерти мы могли ни разу не встретиться друг с другом даже на улице. Мысль, от которой легко прийти в отчаяние, если к тому же учесть, что в каждом из нас глубоко скрыты врожденные, часто переплетающиеся чувства любви и ненависти.

Богатство жизни, заложенное в любом человеческом существе, столь велико, что к концу ее делается обидно, если человек не сумел им воспользоваться и насладиться, то есть не удовлетворил свойственной нам всем неутолимой жажды видения.

Но что поделаешь! Ведь и капля дождя ничего не ведает о другой капле, упавшей где-то рядом, равно как одна звезда ничего не знает о себе подобной, хотя они и сосуществуют в едином пространстве. В какой-то мере это может нас утешить, ибо в каждом из нас, вероятно, заключен целый мир, то есть миллионы отдельных существований, загнанных в единую человеческую шкуру, пусть мы того и не знаем.

Однако я не собирался говорить об этом, ибо столь высокая материя мне не по силам. Я собирался и буду говорить о трех конкретных лицах из числа двух миллионов жителей города, которые неожиданно для себя, по воле судьбы, встретятся сегодня, десятого июня, около одиннадцати часов утра. Первое лицо — это мужчина лет пятидесяти шести с не очень круглым, но очень добродушным лицом, в дымчатых очках, которые, впрочем, плохо служат своему назначению: если внимательно к ним присмотреться, то окажется, что кверху стекла светлеют и не прячут, а открывают нам глаза их владельца, темные и печальные, и у вас такое впечатление, будто они выглядывают из-за стены, но без нескромного любопытства. На нем — приличный пиджак и галстук. В одежде — ничего кричащего, и во всем облике ничего такого, что могло бы привлечь к нему внимание. Первую четверть своей жизни он не знался ни с кем, кроме родственников, ныне рассеянных по всему острову. Остальную часть прожил в общении с сослуживцами в одном из ведомств министерства промышленности.

Но, вероятно, наиболее примечательным в этом человеке было его стремление стать самым исполнительным служащим среди чиновничьей братии и вместе с тем всеми доступными средствами избежать любой возможности превратиться в какое бы то ни было начальство.

Так уж случилось, что в конторе, заставленной столами, его стол расположен в правом углу подле самой двери, которая тоже открывается вправо, надежно пряча нашего героя от взглядов посетителей: чтобы его заметить, надо не полениться повернуть голову в эту сторону.

Живет он неподалеку от места работы в десятиэтажном доме, буквально в двух шагах от министерства, занимает скромную квартирку и ведет тишайший образ жизни. Чаще всего бывает так, что, подойдя к лифту, он не попадает в него и вынужден идти пешком, ибо, как сказано на табличке, грузоподъемность лифта составляет девять человек, а он постоянно оказывается десятым.

Он покорно плетется один-одинешенек вверх по лестнице, хотя преодолеть нужно более двух маршей. Правда, при этом можно утешать себя тем, что не надо выстаивать весь подъем, молча глядя в лица зажатых в кабине людей.

У него в квартире имеется радиоприемник, мощность звука которого регулируется в зависимости от того, насколько шум досаждает соседям. Так что, слушая симфоническую музыку, он сам не улавливает звучания некоторых инструментов. Тем не менее он постоянно слушает ее, за исключением тех случаев, когда передают сообщения о важных политических событиях или о приближении циклона. Во время таких передач он настраивает приемник на соответствующую волну.