Взятие Измаила - Михаил Шишкин

В город приехали уже глухой ночью. Поезд остановили где-то на запасных путях. До вокзала добирались по шпалам.

Кассы были закрыты. Все скамейки в зале ожидания были заняты спящими. Устраивались на заплеванном полу, вповалку, подстелив под себя кто газету, кто шинель, кто телогрейку. Огромная овчарка в наморднике, положив голову на лапы, провожала проходящих взглядом.

Мотте присел на подоконнике, но дышать было нечем. Окно оказалось забито. Он понял, что все равно не заснет, и вышел на площадь перед вокзалом. На скамейках у фонтана тоже кто-то спал. Мотте побрел по улице мимо черных домов. Фонари не горели. Тускло светилось небо, по нему, крепко сбитые, бежали тучи.

Вдалеке послышались чьи-то шаги. Мотте остановился, отошел под дерево в темноту. Из-за угла показались трое. Патруль. Они осветили Мотте фонариком, потребовали документы. Луч долго перескакивал с фотокарточки на лицо и обратно. Запахло водкой и портупеей.

— Ладно, ступай!

Ослепленный светом фонаря в глаза, Мотте ничего не видел и несколько минут просто стоял, ждал, пока глаза снова привыкнут к темноте. Потом побрел дальше. В одном окне зажегся свет. Мотте смотрел, как какой-то старик открыл шкафчик и долго переставлял в нем банки. За углом начинался городской парк.

Мотте нашел скамейку, подложил свой мешок под голову и прилег.

Проснулся он от холода, когда начало уже светать. Сел, принялся растирать онемевшие ноги. Чтобы согреться, стал бродить по дорожкам. Легкий туман на глазах исчезал, восток розовел, подкрашивая деревья и статуи. Кое-где в глубине стояли с отбитыми руками и головами то ли сатиры, то ли пионеры, сделанные из утреннего розового гипса.

Мотте пошел к выходу, нужно было занимать очередь в вокзальную кассу. Вдруг его кто-то окликнул. Мотте обернулся. К нему, размахивая руками, ковыляла какая-то старуха, закутанная в синий рабочий халат, заляпанный краской, в разорванных кроссовках, в засаленной шапке-ушанке. На какое-то мгновение ему показалось, что она ему кого-то напоминает, и даже понял, кого, но сразу отбросил такую мысль, потому что это было совершенно невозможно.

Он подошел к ней. Старуха, тяжело дыша, задыхаясь, бормотала что-то невнятное о руке из неба, о луне, о гусях-великанах, которых везли куда-то на платформах по железной дороге, и, схватив Мотте за рукав, тащила его в конец аллеи.

Он пытался объяснить ей, что ему нужно на вокзал, но старуха ничего не хотела слышать и принималась выть, голосила, будто ее режут. Мотте попробовал вырвать рукав, но она только сильнее в него вцепилась.

Со стороны выхода из парка послышался топот сапог. Это бежал патруль. Они были в камуфляже и тельняшках. Старуху насилу отцепили, а Мотте заломили руки за спину и несколько раз ударили по лицу и в живот. Из разбитого носа закапала на рубашку кровь.

Мотте хотел объяснить, что это недоразумение, но только закричал от боли:

— Отпустите руки! Сломаете ведь!

Тут же получил сапогом по голени и упал.

Его потащили по аллее к выходу. Идти Мотте не мог, и его волокли.

В отделении его обыскали, вынули деньги и документы, а потом пихнули в камеру, где на деревянном полу кто-то храпел. Мотте присел в угол, запрокинув голову — кровь из носа все еще шла. Потом его перевели в другую комнату, такую же, только пустую. Под потолком тускло горела в паутине забрызганная известкой лампочка. Мотте вытянулся на полу и лежал с закрытыми глазами.

Кто-то вошел, его пнули сапогом.

— На оправку!

Мотте снова было попытался что-то объяснить, но ему сразу дали в ухо, и он замолчал.

Его вывели во двор. Уборная представляла из себя яму в углу у высокого забора, через которую были брошены две скользкие, затоптанные доски. Мотте, стоя на досках, успел посмотреть на небо. Распогодилось. Облака были белые, в синих просветах.

Его опять привели в камеру. Не успел он прилечь, как засов лязгнул. Ему поставили на пол миску с макаронами, слипшимися, серыми. Тот, кто принес, в камуфляже и тельняшке, выжидающе посмотрел на Мотте:

— Не будешь, что ли?

Мотте покачал головой.

Тогда тот взял миску и сам стал глотать макароны, бросив с набитым ртом:

— Ну и дурак!

Дверь снова захлопнулась.

Мотте попытался заснуть, но только провалился в какую-то полудрему. Болели вывернутые суставы, опухла нога.

Вечером его опять вывели на оправку и опять дали макароны.

— Будешь, что ли?

Мотте взял миску и стал засовывать макароны в рот пальцами, вилок не давали.

Потом он заснул.

Проснулся Мотте в Египте.

Из пустыни тянуло жарким сухим ветерком. Чуть слышно шелестели заросли папируса. От реки доносились крики ибисов.

Мотте оглянулся. Кругом стояли какие-то люди в передниках с головами шакалов, львов, крокодилов, еще каких-то зверей.

Один из них, с головой быка, подошел и протянул что-то в кулаке.

Мотте спросил:

— Что это?

— Бери!

Мотте дал руку. По ладони его что-то щекотно поползло. Жук.

К Мотте подошел еще один, с головой ибиса, и протянул папирусный свиток.

— Читай!

Мотте взглянул на ряды иероглифов, перед глазами замелькали птицы, ноги, змейки, волны.

— Я не умею, — пробормотал он. Жук щекотал кожу в кулаке, но Мотте боялся его отпустить.

Ибис укоризненно покачал головой, взял обратно папирус, развернул его и, откашлявшись, стал читать:

— Занимаясь прививкою собачьего бешенства на бактериологической станции, во врачебную управу заявления о том, что намерен практиковать, не подавал. Кто знаком с университетским бытом, знает, что иметь диплом и практиковать не одно и то же — при университете много врачей, практикой никогда не занимающихся. Да и записался-то в студенты на медицину лишь в расчете на то, что даже самый плохой врач не остается без хлеба, приучился смотреть на аутопсию, познакомился с мускулами и фасциями, задолбил разные masceter, galea aponeurotica, освоил медицинский парадокс — полагайся на безнадежных, бойся благоприятных. А когда появилась возможность устроиться делать прививки — обрадовался. Что же касается рецептов, то практикующий врач за день выдает и по двадцати, а тут восемнадцать за два года. Да и что это за рецепты — двенадцать для себя лично, остальные для родственников. Известно, как пишутся подобные рецепты — в гостях, за чаем. И это называется практиковать! Если уж сажать на скамью подсудимых, то надо помнить — на того медика лишь падает общественная повинность подавать по первому зову помощь, кто от медицинской практики получает выгоду. Мотте раз в жизни был позван к истекающему кровью, и то попал под суд! Да и что толку, что пошел бы за этой сумасшедшей в конец аллеи? Тоже мне — вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана! Подавая медицинскую помощь обреченному страдальцу неумело, он принял бы на себя ответственность, и его обвинили бы тогда в другом преступлении: в оказании помощи с нарушением признанных в науке правил! Он поступил, повинуясь святому для каждого настоящего медика правилу: «Ne noceas!»

Ибис свернул папирус и засунул его за пояс.

Мотте бросили его мешок, выдали документы, бумажник и сказали:

— Иди!

Бумажник был пуст.

— А где деньги? — спросил Мотте.

Ему ответили, что денег там не было вовсе и что у них есть понятые, которые могут это засвидетельствовать.

Мотте забросил мешок на плечо и пошел на вокзал.

Жука он выбросил, тот упал в лужу на асфальте, пустив круги. Рука воняла.

Было позднее утро. Облака — лепнина, но ветер. Налетали порывы, выворачивая листья брюшком к свету. Во дворе надувалось парусом белье — синяя майка заразила наволочки.

Навстречу Мотте попадались редкие прохожие. Старик возвращался с рынка

— в лукошке переложенная зелеными листьями клубника. Мама с дочкой, которая держала за руку старую игрушку — глаз-бусинка болтался на ниточке. Пробежала наискосок собака. Проехал безногий на тележке. Глухонемые на углу мусолили ветер.

Из открытого окна послышались гаммы и арпеджио. Мотте, проходя мимо, заглянул: урок музыки с пятачками на руках.

На вокзале было столпотворение. По радио все время объявляли, что поезда откладываются. Голос из репродуктора убегал по рельсам, размноженный стрелками на эхо.

Гомон толпы улетал под купол зала ожидания. Одни говорили, что где-то под Томском авария, другие шептали, что это бастующие шахтеры перекрыли движение, третьи вздыхали, что немцы разбомбили пути, четвертые уверяли, что какой-то батька Михась грабит эшелоны.

Послышалось слово:

— Тиф!

Очередь за кипятком заволновалась:

— Кипяток кончается!

Какая-то дама заголосила, что у нее в давке выхватили сумочку.

На груде чемоданов седой грузный старик бормотал что-то в тифозной горячке. На лбу у него выступил пот. Сухие губы дрожали, он облизывал их языком.