Алая маска - Елена Топильская

Анна Теодоровна открыла нам не сразу, долго и придирчиво расспрашивала через запертую дверь, кто мы и зачем явились, и не сразу признала меня. Наконец, после долгих объяснений, ссылок на Алину Федоровну, воспоминаний о покойном майоре, заверений в том, что со мной приличная барышня, желающая снять комнату, подозрительная вдова приоткрыла щелочку — и чуть было снова не захлопнула дверь перед нашим носом. Оказалось, что племянника Алины Федоровны, хоть и служащего уже по судебному ведомству, она представляла совсем не таким рослым и грозным мужчиной с громовым голосом, а, напротив, робким подростком.

Я вынужден был признать, что за те несколько лет, что прошли со дня моего пятнадцатилетия (когда добрейшая Анна Теодоровна видела меня в последний раз), я слегка переменился во внешности и, как выразилась сама майорша, сильно возмужал.

Не переставая время от времени подозрительно на меня взглядывать, словно боясь, что я ударю ее в спину и тотчас стану грабить квартиру, Анна

Теодоровна проводила нас в гостиную, и думаю, что если бы я был один, она бы так и не избавилась от сомнений на мой счет. Но зато Соня, с ее милым веснушчатым лицом и блестящими глазами, выглядевшая весьма пристойно в скромном платье с наброшенной поверх кокетливой мантильей, и в шляпке с вуалеткой, быстро расположила к себе хозяйку. Очень скоро Анна Теодоровна оттаяла, заулыбалась, ласково закивала Соне, а заодно и мне, просила кланяться Алине Федоровне, и уже захлопотала вокруг своей новой квартирантки.

Убедившись, что Соня в безопасности и даже пришлась ко двору, я собрался уходить. Мы с Соней договорились, что она при первой возможности свяжется с Силой Емельяновичем Барковым и расскажет ему о необходимости опознания убитого как итальянца Карло Чиароне. Я намекнул Соне, что не настаиваю, чтобы она при этом упоминала Баркову обо мне.

Оставаясь в компании девушки, а также гостеприимной хозяйки, я уж начал опасаться, что она заговорит бедную Соню до смерти, однако же Соня (тоже, между прочим, не спавшая по моей милости всю ночь) не проявляла ни малейшего неудовольствия, приветливо улыбалась Анне Теодоровне и поддерживала с ней оживленный разговор. И следов утомления не видно было на ее свежем личике, в то время как я, мимоходом глянув на себя в большое напольное зеркало, стоявшее в прихожей у майорши, пришел в ужас и сразу понял все страхи и сомнения милейшей Анны Теодоровны: щетина на моем лице за сутки неприлично отросла, щеки ввалились, волосы разлохматились, из-под тужурки торчал воротничок несвежей сорочки… Положительно, такое небрежение к собственной внешности лица, находящегося на государственной службе, могло скомпрометировать не только меня, но и мою тетку, Алину Федоровну, в глазах доброй майорши. Впрочем, у нее, похоже, было слабое зрение.

Распрощавшись с дамами, я вышел на улицу; и словно в первый раз увидел ясную перспективу Измайловского проспекта, празднично желтые двухэтажные казармы, голубой туман над Обводным каналом… Улицы из-за раннего времени были еще пустынны, и в прозрачной тишине звенели по мостовой копыта редких утренних лошадей под ласковые покрикиванья извозчиков.

Путь мой лежал к Николаевской площади, но для осуществления моего плана следовало принять приличный вид. Отыскав первую уже открывшуюся цирюльню, и предварительно пересчитав свою скудную наличность, я вошел и сел в кресло, приказав выбрить меня и причесать. Юный ученик парикмахера, светловолосый парнишка с серьезно нахмуренными бровями, ловко накинул мне на грудь полотенце и, взбив в плошке мыльную пену, принялся споро намазывать мне щеки и подбородок. Я закрыл глаза и чуть не задремал, пока парнишка возился, сбривая мою щетину. Перед моим внутренним взором носились обрывки событий, пережитых мною за прошедшие, такие бурные дни: осмотр трупа в зеркальной зале баронского особняка, ночная эскапада в номерах мадам Петуховой, бегство задержанного Фомина, тяжелый разговор с Залевским в полицейском управлении… И два женских лица, одно милее другого, то и дело попеременно вставали передо мной: одно — в обрамлении пепельных кудрей, второе — покрытое россыпью легких веснушек.

Наконец я почувствовал, как юный цирюльник освобождает меня от полотенца, укрывавшего грудь, и открыл глаза. Из мутноватого зеркала на меня смотрело осунувшееся, но вполне благообразное лицо, и я не рисковал более смутить кого-то своим разбойничьим видом.

Расплатившись более чем щедро — пересчитав вознаграждение, паренек вспыхнул от радости, — я встал и вышел из цирюльни, готовый продолжать борьбу.

Остановившись на углу, я собрался с мыслями и определил предстоящий маршрут. Точно магнитом, меня тянуло в номера г-жи Петуховой; не то что бы я не доверял Людвигу Маруто-Сокольско-му, заверившему меня в отсутствии в номерах какой-либо паники, но ведь возможны различные объяснения тому, что труп, который я видел собственными глазами, так и не был обнаружен. И самое правдоподобное объяснение заключалось в том, что, не желая скандала, губительного для репутации гостиницы, и без того не кристальной, персонал гостиницы каким-то образом избавился от трупа. Чтобы убедиться, что я не схожу с ума, и ночь в объятиях рыжей обольстительницы не привиделась мне в опиумном угаре, мне следовало самому осмотреть номер: возможно, удастся отыскать какие-либо материальные следы моего пребывания в номере, а также следы возможного нахождения там других лиц, и главное — пребывания трупа. Ведь, по словам коридорного, переданным мне Людвигом Маруто, у них сейчас застой, клиентов мало, и есть шанс, что номер не был никем занят с той самой ночи, а значит, и не убирался. Если труп вынесли, а пол не мыли…

Правда, сейчас идти нанимать номер рано, это может вызвать ненужное внимание к моей персоне, а значит, и ненужные подозрения. Однако терпеть до вечера я не мог, и к тому же чувствовал в себе такие силы, что решился на очередной безрассудный поступок.

Остановив извозчика, я велел ехать к Николаевскому вокзалу, умышленно не назвав ему точный адрес гостиницы: если вдруг, паче чаяния, извозчика будут допрашивать, пусть я останусь в его памяти человеком, спешившим на поезд, и нечего ему знать об истинной цели моего передвижения. Тут же я поймал себя на том, что стал действовать и рассуждать, словно настоящий преступник, заметающий следы от полицейских ищеек, и это вызвало у меня горькую усмешку — как же быстро совершилось мое превращение из служителя закона в того, кто этого закона бежит!

В силу раннего часа улицы еще не были заполнены прохожими и экипажами, и мы быстро добрались до Николаевской площади. Сунув «Ваньке» тридцать копеек (авуары мои таяли с невероятной скоростью; хорошо, что я плотно пообедал вчера в трактире, поскольку неизвестно, когда мне теперь придет возможность утолить голод), я двинулся пешком в направлении к гостинице.

Теперь я, при свете дня, еще раз мог оценить весьма выгодное местоположение пресловутых номеров: входящего туда, равно и выходящего оттуда не видно было ни с площади, ни с улицы, таким образом, инкогнито его, если он желал, соблюдалось полностью. Но, подойдя к самому подъезду, я вдруг остановился в нерешительности. Ноги не шли, и все мое существо, подчиненное инстинкту самосохранения, противилось броску в пасть дракона, если это выражение не слишком высокопарно. Мне было страшно вновь пройти этот круг ада, встретить того же лакея, спросить ключ от того же номера, войти в роковую для меня комнату…

Помедлив и отчаянно ругая себя за малодушие, я все же не смог преодолеть этого безотчетного страха. Идти и спрашивать ключ от третьего номера с бегающими глазами и трясущимися руками было по меньшей мере неразумно. И я отступил.

Но уйти отсюда несолоно хлебавши было бы все же слишком. И я предпринял обходной маневр.

Обогнув подъезд гостиницы, я свернул в узкий переулочек, куда выходила арка внутреннего двора гостиницы. Отсюда я бежал в ту ночь, покинув номер через окно, и сюда теперь лежал мой путь, раз уж я не нашел в себе силы войти в это зловещее для меня здание через дверь. Двор был пуст. На мое счастье, в него выходили всего два окна бельэтажа — насколько я мог судить, того самого, несчастливого для меня номера. Возможно, впрочем, что именно благодаря этой особенности этот номер был выбран для осуществления своих целей моим злым гением.

Как бы то ни было, я приступил к осуществлению своего плана. Одно из окон, кажется — то самое, из которого я прыгал в ту ночь, — было приоткрыто; подойдя под самое окно, я секунду примеривался, а затем ухватился за ржавый железный карниз и подтянулся к стеклу, осторожно заглянув внутрь.

Мне удалось поставить ногу на выступ стены, и я смог перевести дыхание. Шторы на окне были спущены, но сдвинуты неплотно, и в просвет мне видна была часть комнаты, в том числе и альков, с расположенной в нем кроватью, хотя в полумраке неосвещенного пространства я еле различал предметы.