Жена солдата - Маргарет Лерой

— Так чем ты занимаешься, Джонни? Все еще рисуешь знаки «V»? — спрашиваю я.

Он не торопится отвечать. В этой тишине, что повисла между нами, я чувствую: что-то меняется.

Его кадык дергается, когда он сглатывает.

— Я хотел сказать вам, тетя Вив. Мы затеяли новое дело, я и Пирс Фалья.

Но он не кажется очень бодрым и не желает встречаться со мной глазами.

— Он, Пирс, собирался прийти сюда, — говорит Джонни.

Он слегка запинается. Я не понимаю, что он имеет в виду. Понятия не имею, с чего бы Пирсу захотелось прийти в Ле Коломбьер.

— Я сказал ему не приходить.

В кухню крадучись входит Альфонс, привлеченный запахом сырого мяса. Он ходит вокруг стола и громко мяукает, а затем подбирается, готовясь запрыгнуть на стол. Я хватаю его, отношу в коридор и захлопываю дверь. Он скребется и подвывает: этот наполовину человеческий звук нервирует, словно его издает какое-то жуткое существо.

— Видите ли, тетя Вив, дело в том…

Джонни не смотрит на меня. Он протягивает ладонь в беспомощном жесте и опрокидывает свою чашку с кофе. Остававшаяся на дне темная мутная жидкость выплескивается на стол. Джонни ставит чашку обратно, но не замечает разлитого.

Я знаю, что нужно взять влажную тряпку, но у меня вдруг начинают трястись ноги, и я не уверена, что они меня удержат.

— Дело в том… — Его взгляд скользит мне за спину. — Дело в том… что на Гернси есть женщины, которые делают то, чего делать не следует. Они слишком дружелюбны. Поступают не так, как должны. Вы знаете, о чем я.

Он краснеет, лицо и шея, румянец яркий, как клубника.

У меня начинает колотиться сердце, и я думаю, может ли он видеть, как сильно оно бьется под моей блузкой.

— Уверена, что такие есть. — Я говорю небрежно и легко, как будто для меня это не имеет значения. — Мужчины и женщины… ты знаешь, как это бывает.

И тотчас жалею о сказанном. Я слышу, как за дверью вопит и скребется кот.

— У нас есть несколько наводок. Мы знаем их имена и где они живут. Мы не позволим им уйти от наказания, тетя Вив, — говорит он. — Мы нарисуем свастику на их домах. Чтобы показать им, что мы знаем. Чтобы показать, что им должно быть стыдно.

— Джонни. Какая от этого польза? Вы только попадете в беду.

— Человек делает то, что должен, — отвечает он.

Именно это он говорил мне раньше. Но сейчас в его голосе нет той ясной уверенности, к которой я привыкла.

— Ты рассказывал об этом маме с папой? — спрашиваю я.

— Не совсем.

Я думаю: «Тогда зачем ты рассказываешь это мне, Джонни?» Невысказанный вопрос висит в воздухе между нами. Слова кажутся такими плотными, осязаемыми, будто можно протянуть палец и дотронуться до них.

Джонни изучает стол, словно там, в структуре дерева, зашифрован секретный код.

— Пирс говорит… он говорит, что про вас ходят слухи, тетя Вив. — Его голос такой тихий, что я едва слышу. — Про вас и одного из немцев из Ле Винерс. Пирс хотел нарисовать свастику здесь, на стене Ле Коломбьер. Но я сказал, что это, конечно же, не так. Я сказал, что он наверняка ошибается.

Но я слышу вопрос в его голосе.

Сердце подскакивает к горлу.

— Джонни, ты не должен слушать сплетни.

— Тетя, он говорит, что вас видели в машине с одним из них.

Чувствую волну облегчения: это все, что ему известно.

— Ах это, — говорю я. — Что ж, это правда. Он подвез меня до дома. Шел дождь. Я проколола колесо.

Он поднимает на меня глаза. У него бледный, несчастный вид.

— Шел дождь, а мне надо было вернуться к Милли. — Слышу умоляющие нотки в собственном голосе. — Ее бабушка теперь не может за ней приглядывать. Она не совсем в себе… Я не люблю оставлять их одних надолго.

Он все еще смотрит на меня так печально, как будто я его разочаровала. Ненавижу это чувство: мне хочется быть хорошей в его глазах, я не хочу потерять его уважение. Он ничего не говорит.

— Какой толк идти весь путь домой под дождем? — Я слишком усердно возражаю, но не могу остановиться. — Не понимаю, чем это кому-то помогло бы.

Он едва заметно качает головой.

— Вам правда не следовало так поступать, тетя Вив. Это было неразумно. Люди могут сделать ошибочные выводы.

Разговор движется в безопасном направлении.

— Ты прав, это действительно было неразумно, — говорю я. — Но дождь был такой сильный…

Он слегка вздыхает, как будто решив принять то, что я сказала.

— Я говорил ему. Говорил, что вам и в голову не придет поступать неподобающе. Я сказал: «Пойми, речь идет о моей тете Вив».

Минуту мы сидим в тишине. Запах крови и сырого мяса вызывает дурноту. К горлу поступает тошнота, и я пытаюсь ее сглотнуть.

— Кто же распространяет сплетни? — спрашивает Джонни. — О том, что это было что-то большее?

— Я не знаю, Джонни.

— Кто-то на вас наговаривает? Кто-то хочет отомстить вам за то, что вы, по его мнению, сделали? Кто-то, кто затаил злость на вас?

— Я не знаю.

Он продолжает ждать. Ждать спасательного круга, чего-то, что поможет ему выплыть на берег. Я должна предложить ему нечто большее.

— Но, конечно же, такое возможно, — говорю я. — Может быть, кто-то и затаил. Ты же знаешь жителей острова. Здешние люди вечно дуются.

— Значит, скорее всего, так и есть, — убеждает он сам себя, — кто-то на вас обиделся, тетя Вив.

— Думаю, да.

— Я говорил Пирсу, что вы не такая, — продолжает он. — Что вы никогда не сделаете подобного. Я сказал: «Это же моя тетя Вив…»

Когда Джонни уходит, я скребу и скребу кухонный стол, но не могу избавиться от кофейного пятна, что он пролил.

Глава 41

Так продолжается долгое время. Теперь это моя жизнь. Я привыкла к секретности, к скрытности, к жизни, которую делю с Гюнтером, когда мы закрываем дверь, оставляя за ней войну, весь мир, и лежим в моей кровати, освещенные мягкими дрожащими отблесками свечей.

Иногда я думаю о сказке, которую читала Милли перед самой оккупацией: про танцующих принцесс, которые по ночам сбегали через потайной ход и спускались по винтовым лестницам, а потом шли через золотую рощу в тайный, скрытый мир. Такая жизнь становится для меня почти нормальной.

Теперь он остается у меня большую часть ночи и покидает мою кровать очень рано, когда в комнату проникают первые белые пальцы утра. Я ощущаю такое умиротворение, засыпая в его объятиях. Иногда я ловлю себя на мысли, что именно таким и должен быть брак.

Но чаще я боюсь — боюсь, что появится еще одна записка или кто-нибудь из усердных друзей Джонни нарисует свастику на стене моего дома. Меня беспокоит, что кто-нибудь, кто меня подозревает, нашепчет Эвелин или Бланш, расскажет им про нас с Гюнтером.