Юлий Ким - Ким Юлий Черсанович

Но главное — в мажоре сочинил! Почему-то мне кажется, что барды эту пьесу изложили бы непременно в миноре. Кроме меня.

10

Было дело в Москве, на его квартире. Она очень просторная, я в ней освоил только три помещения: большой холл со специально отгороженным обеденным отсеком, за ним большой кабинет с роялем, на рояле портрет Давида кисти Кима (Марата) — очень хороший, с глубоким внутренним светом портрет. Ну и кухня, из холла влево, тоже не тесная.

А дело было такое. Давид с утра позвонил, чтобы я приехал вечерком, в качестве эксперта: к нему сегодня приведут начинающего барда и обещают коньяк с пельменями.

И вот в обеденном отсеке на длинном столе возникло длинное же овальное блюдо с зеленью, сметаной и прочей приправой, а рядом — широкая чашка дымящихся пельменей, в самую меру анемичных и масленых. Человек было шесть или семь, главные лица: мэтр — во главе стола, со своей пепельницей и рюмкой точно в один глоток: рядом — заслуженный бард, главный эксперт (я): рекомендатель — тогда еще мало известный поэт Олег Хлебников — и абитуриент, имени которого я не запомнил. Он был протеже Олега, который был протеже Давида, чем абитуриент и воспользовался. Увидев его, я слегка изумился: настолько он не походил на «начинающего барда». Это был благополучный, в дорогом импортном костюме. сорокалетний плотный чиновник из Внешторга. Ну что ж… «крестьяне тоже чувствовать умеют». Ладно. Вот и робеет, как школьник. Хорошо. Послушаем.

Скушали мы по рюмочке-другой, утолили первый голод сочной пельменью и расположились к прослушиванию. Зазвенели струны, зазвучали песни. Они были лирические и малохудожественные. Давид помалкивал, уступая мне право первого комментария.

Я был деликатен и по учительской привычке старался больше указывать на возможности, чем на неудачи:

— А вот здесь, в третьем куплете, хорошо бы что-нибудь контрастное… а вот тут надо бы концовочку поточнее… а здесь зачем-то бросили тему, в самом разгаре, так крупно заявили и зачем-то бросили… а вот тут…

— А по-моему, это го-вно, — вдруг решительно сказал Давид. И, глядя прямо перед собой и не оставляя никаких сомнений, твердо повторил: — По-моему, го-вно.

И посмотрел на меня как на безусловного единомышленника.

Что-то промычал я, что-то пробубнил Олег, появилась дочь Варвара с криком: «Папа, как тебе не стыдно!» — чем лишь спровоцировала папу на повтор ужасного вердикта. Публику охватила растерянность, и, вместо того чтобы встать и уйти, она тупо осталась сидеть где сидела, поэтому нам с Давидом пришлось, прихватив бутыль молдавского коньяка, перебраться на кухню. Не просить же было маэстро обосновать свою оценку! Зато мы уступили им остывшие пельмени.

И абитуриент остался! Впрочем, не знаю, может быть, он и рвался уйти, да Олег отговорил, на что-то еще надеясь, — но остался он, и даже не только остался, но через час подослал к нам на кухню Олега с просьбой об автографе на сборнике Давида! На что, после некоторого упрямства, мастер все-таки пошел, поступив лаконично, то есть расписавшись без лишних слов. А может, и написал что-нибудь. Не помню, не важно. Главное, отошел и снизошел. Да и это не важно.

Важно то, что, уединившись на кухне, мы с Давидом единственный раз в моей жизни посидели так задушевно, как мало с кем сиживал я вообще. Я рассказывал ему о себе самое главное, и он меня очень серьезно слушал, и понимал, и кивал своей опрятной сединой, и советовал нечто важное и действительно нужное, как советует отец взрослому сыну. Это был один из тех разговоров, какие не то чтобы переворачивают жизнь — жизнь переворачивают не разговоры, — но сильно проясняют тебе себя самого, безо всяких на свой счет иллюзий.

11

…И вот мы с Аликом Городницким сидим за поминальным столом в Московском писательском доме, в Дубовом зале, где впервые я увидел Давида. Вот его непривычное для меня молодое безусое лицо смотрит с большого фотопортрета. Напротив меня за столом — длинный и худой редактор, издававший Давида не раз, и его жена, известная актриса, читающая Давида на концертах.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Произносились поминальные речи.

Встал Андрей Вознесенский.

Длинный редактор сказал:

— Сейчас скажет про рифму «Дибич — выбечь». Что это его более всего поразило.

— Но что более всего меня тогда поразило, — сказал Вознесенский, — это рифма «Дибич — выбечь».

Выступал подвыпивший Миша Козаков. Он был бледен и злобен. Говорил он, глядя либо в пол, либо в потолок, смотреть на людей было ему невыносимо. Обличал чье-то лицемерие.

Я хмелел и смотрел на Давида. Мне казалось, что он весело спрашивает: а про выпивку-то, про выпивку скажет кто или нет? Я подождал, никто не говорит. Встал и сказал, что. конечно, стихи стихами, но и это дело не запускал, а напротив — приветствовал.

Встала актриса, жена длинного, и начала читать Давида.

И вдруг забыла слова.

Кто-то негромко подсказал.

Она продолжила — опять забыла.

И тогда весь зал, негромко, хором стал читать Давида. Весь зал. Хором.

Голоса за холмами! Сколько их! Сколько их! Я всегда им внимаю. Когда чуток и тих. Там кричат и смеются. Там играют в лапту. Там и песни поются. Долетая отту…

Я заплакал.

А рядом, рухнув лицом на стол, задохнулся, зарыдал Городницкий, седой наш красавец, доктор океанских наук, самый романтический из первых бардов.

«Ваш роман прочитали», — сказал Мастеру Воланд».

И начинаешь представлять: кто прочитал, где… Что думал читавший. Затем воображаются и другие сюжеты. Например, представляю себе — Давиду сообщили: «Ким пишет о вас воспоминания». — «Да? — сказал Давид. — Ну что ж, пусть пишет. Плохо не напишет. Он меня любил. Я знаю».

Дожди в Пярну

Отрывки из летнего дневника 1984 года

1 июля В надежде славы и добра, А главным образом — погоды Гляжу в окно на вид природы: В природе слякоть и мура. Вечор, и вновь, и спозаранку По прибалтийским небесам Несется пасмурная темень И чешет пярнускую зелень Все набок, навзничь, наизнанку. Метлой по мокрым волосам. Весь в лужах берег вожделенный. Прибой да ветер оглашенный. И мимо всех библиотек В магазин ходит человек. Нет! Нет в природе интересу! Пора садиться за пиесу. Зачем расстались мы с Литвой, Со Светой, Полею и Милею? Эмиль! Мы в дом влюбились твой, Как и во всю твою фамилию. Ты ходишь твердо, как моряк. Ты водку пьешь, как вурдалак (То бишь в охотку). Так же как И я, тиранство ненавидишь. Чуть-чуть тиранству заплатя. Ты мог бы. Миля, не шутя… Но — ты предпочитаешь идиш. Евреи! Ну-ка, все во фрунт! Вот Миля. Это вам не фунт Изюму или, скажем, стерлингов: Он вашу марку держит, как Моряк на рее держит флаг, — Превыше Ротшильдов и Шерлингов! Под сорок лет, как ученик. Усесться за язык Алейхема (Как будто больше делать не хрена), Чтобы возник — и он возник! — Театр еврейский! Плюс — народный! В народе нашем инородный. И это в крошечной Литве, Где и всего-то населения. По-моему, гораздо менее Числа евреев на Москве. Нет, Миля, ты герой. Причем Учтем еще два полных вуза, Тобой оконченных. Учтем Расцвет Калининского ТЮЗа, Где потрудился ты от пуза. Учтем инфаркт, паденье в люк, Больниц томительный досуг. Учтем и то, что наше время Опять не жалует еврея За неестественный порыв Махнуть Москву на Тель-Авив. Но мы с тобою не махнем. Покамест очень не приспичит. А ежели когда приспичит. Тогда уж точно не махнем. Все дело в русском языке: Он — наша родина, и поприще, И дом, и капище, и скопище Нюансов слишком тонких, чтоб еще Нашлись такие вдалеке. А те, которые далече. Чем живы в стороне чужой? Не социальною средой. Не воплощенною мечтой, А лишь наличьем русской речи, Внимаемой от встречи к встрече. А тут — на каждом на шагу. Иной раз слышать не могу! Я на эстонском берегу И то стеснен иноязычьем И этим хмурым безразличьем. Как будто я — у них — в долгу. Да, не напрасно мы талдычим Об исторической вине. Но почему она — на мне?! Ну нет, товарищи, кончайте Толкать мне перечень долгов. Которые, в конце концов. Висят всецело на начальстве. А то и я взыщу с татар Свой исторический хабар! Но полно! Что-то я завелся. Зачем-то я в татар уперся, Воспоминая о Литве. О эти женщины! Их две. Итак, одна звалась Светлана, Как и зовется до сих пор. Эмиль негаданно-нежданно В Алтае на нее набрел. А ту, которая Полина, Он вместе с нею произвел. И вот семейная картина: Светлана накрывает стол; Полина бьет по пианино; Эмилий, с важностью раввина. За ними надзирает чинно. Он ценит мудрый произвол. Как обстоятельный мужчина И настоящий режиссер. (Люблю небрежную рифмовку, Различных звуков подтасовку — Мне б только гласные сошлись. А не сойдутся — я сошлюсь На классиков: Давид Самойлов Словечко за меня замолвит, Поскольку сам рифмует так. Как ни один не смеет так!) О эти женщины! О Света И Поля! Что скажу я вам? Живя в лучах двойного света, Эмилий светится и сам. И если б мы остановились Не в вашем доме — видит бог. Нам все равно тогда, что Вильнюс, Что Таганрог. А здесь прогрессу Нет никакого. Злобный рок Вновь тащит мокрую завесу На наш зеленый бережок Пожалуй, сяду за пиесу.