Невинность палачей - Барбара Абель

Недавние воспоминания внезапно выстраиваются в правильном порядке: пистолет, угрозы террористки, появление полицейского. Шок провоцирует настоящий фейерверк мыслей, перепутанных слов и образов, а где-то в глубине раздается мощный сигнал тревоги. Франсис ощущает опасность, предчувствует, что ловушка вот-вот захлопнется, иначе почему бы мальчику быть таким испуганным, почему так напряглась прелестная Жермен…

Он должен что-то предпринять! Он единственный, кто еще способен действовать!

И пока Алисия готовится утопить педаль акселератора, Франсис резким движением открывает свою дверцу, обхватывает сидящую на водительском месте женщину руками и тянет на себя, вынуждая отпустить руль.

– Помогите! – кричит он во весь голос. – У нее пистолет под сиденьем! Она нам угрожала! Она хочет сбежать! Помогите!

Алисия не успевает ничего сделать, даже высвободиться, а четверо полицейских тем временем окружают машину, наставляют на них оружие и приказывают пассажирам выходить с поднятыми руками.

На следующий день

В больничной палате Гийом просыпается, страдальчески кривится. После общего наркоза (его сразу прооперировали) все тело занемело и болит. С его губ слетает хриплый стон. Язык едва ворочается во рту, голова весит не меньше тонны, шея занемела так, что кажется каменной. Он хочет открыть глаза, но не может. В левой руке торчит капельница, по которой в кровь поступает обезболивающее, и он вдруг осознает, как сильно она ему мешает. И холодный свет неоновой лампы над кроватью тоже. И это невыносимо – лежать в одной позе и чувствовать, что все, что ниже пояса, тебя не слушается… Каждый жест, каждое движение порождают массу неприятных ощущений – антология изощренных мучений, что называется, на любой вкус: от тошноты до невыносимого зуда, от ломоты до раздражения, от судорог до мышечных болей.

Кассир мучительно пытается вынырнуть из искусственного сна, обрывки которого все еще сковывают сознание. Однако инстинкт берет свое, и Гийом заставляет себя вернуться в реальность, хотя затуманенный рассудок еще пребывает в апатии. Но если воспоминания и прячутся в химическом тумане, этом коктейле из медикаментов и телесного оцепенения, шестое чувство подсказывает, что рядом кто-то есть.

Собрав остаток сил, Гийом открывает глаза.

Справа, на краешке кровати, сидит Камий и с любопытством смотрит на него. Как только она замечает, что взгляд у парня стал более осмысленным, она ласково ему улыбается.

– Привет!

Гийому требуется еще минута, чтобы определиться во времени и пространстве, подчинить себе мышцы, память, мысли.

– …вет…

Голос тоже не очень его слушается. Он делает новую попытку шевельнуться, хотя бы чуть-чуть привстать, но быстро сдается. Двигается только голова, и то плохо. Правда, посмотреть по сторонам он может.

– Как ты себя чувствуешь? – участливо интересуется Камий.

Не отвечая, Гийом быстро закрывает глаза – чтобы избежать испытания говорением. Не зная, как понимать эту лаконичную реакцию на вопрос, девушка сочувственно улыбается и вздыхает.

– Я хочу сказать… Мне очень жаль, что с тобой такое случилось.

– С… Спа… Спасибо! – получается у Гийома выговорить.

Между ними повисает молчание, но Камий, которая чувствует себя неловко, спешит его нарушить:

– Я могу что-нибудь для тебя сделать?

Гийом окидывает ее взглядом и молчит. Может ли она что-нибудь для него сделать?

Да.

Могла бы, к примеру, сказать, ждет она от него ребенка или нет. В суровой схватке между силами витальными и тлетворными что восторжествовало – жизнь или смерть? Творение или Разрушение – кто вышел победителем из этой ожесточенной дуэли? Или он пережил все это зря? И если бы она оказалась на его месте и была бы беременна, потеряла бы она ребенка?

Растворяясь в созерцании этой подруги на один вечер, этой маленькой женщины, способной подарить жизнь, Гийом хочет видеть в ней причину, ради которой он прошел через весь этот ужас.

– Ты…

Слова не хотят слетать с губ. Парень сглатывает, его взгляд упирается Камий в живот – цепляется за надежду, которую источает это неповрежденное, в отличие от его собственного, тело. Уж лучше жертва во спасение, чем хаос пустоты…

Когда он поднимает глаза, то встречается взглядом с Камий. Они молча смотрят друг на друга: он – измученный, она – сконфуженная. И девушка снова спешит заговорить.

– Ах, это… – восклицает она, давая понять, что догадалась. – Нет, можешь не беспокоиться! Ложная тревога. Задержка месячных. Я звонила тебе вчера, но никто не брал трубку. Потом я узнала почему…

Голос у нее звонкий, тон – невесомый. Так вспоминают о несущественной детали, о чем-то неважном. Легко, мимоходом… Гийом впитывает информацию, ничем не выдавая своих чувств. Едва заметный кивок – вот и вся реакция.

Потом опускает глаза.

Сама того не зная, Камий только что искалечила его второй раз за сутки. Только на этот раз не тело Гийома кричит от боли, а его душа.

В номере гостиницы Тома выныривает из нескончаемой дремы. Сознание, опустошенное катаклизмом, разрушившим его жизнь, старается удержаться на плаву в потоке терзающих сердце образов. Он хочет открыть глаза, но боится. Сомневается, что хватит сил посмотреть по сторонам. Чтобы увидеть что? Чтобы найти кого?

Он решается открыть глаза – приподнимает веки, и несколько слезинок бесшумно катятся по щекам.

Комната, в которой он сейчас находится, холодна и безлика. Пустая. Чужая. Совсем как жизнь, куда его катапультировало вчерашними событиями. Исторгло из привычного бытия. Выбросило из повествования. И теперь он – хуже бомжа. Лицо без определенной судьбы…

А ведь он уже привык просыпаться под дочуркин лепет, a fortiōri в субботнее утро, когда не надо вставать на работу. Тома нравилось понежиться под одеялом с женой и ребенком. Может, иногда он и вспоминал с ностальгией времена, когда в уик-энд можно было поспать подольше, но к мягкой тирании детского распорядка так легко приспосабливаешься…

Сегодня утром первым, что он увидел, открыв глаза, были обломки собственной жизни, и тишина не дала ему снова заснуть.

Понадобилось много долгих минут, чтобы собрать силы и сесть на постели, что он в конце концов и сделал: жесты отрывистые, намерение машинальное, тело движется скорее по привычке, чем повинуясь волевому импульсу.

И что теперь?

Внимательнее изучив интерьер, он приходит к выводу, что тот до омерзения напоминает номер, который он снял вчера после полудня и где на считаные мгновения забыл о двух дорогих существах, по которым теперь так сильно скучает. И которые теперь занимают все его мысли… Рассеянный взгляд бухгалтера падает на прикроватный столик. Он протягивает руку и выдвигает ящик. Внутри Библия, она скользит по днищу и останавливается у него перед глазами.

Тома невесело усмехается. Вне всяких сомнений, Господь продолжает его испытывать, и жестоко. Он с благоговением берет этот сборник догм и кладет себе на колени. Какое-то время мрачно созерцает обложку, потом опускает на нее обе ладони. Рассматривает тисненый переплет, переводит взгляд на свои перевязанные запястья, свидетельствующие о ранах, которые он получил по божьей воле. Шрамы от них останутся надолго – и на коже, и в его душе. Божья кара. Безжалостная и немилосердная.

И нет надежды на искупление.

Вчера вечером он несколько раз звонил жене. И сегодня утром тоже. Она не сняла трубку. Осталась глуха к его призывам. Если он ждал снисхождения, отпущения грехов, то зря. Она вынесла приговор, даже не выслушав объяснений, не дав возможности попросить прощения. Отшвырнула, отреклась от него, отняла всякую надежду.

И в этот момент Тома кажется, что он заслуживает бóльшего презрения, чем последний подонок, и что именно так к нему и относятся. Как к ничтожеству, которое хуже дерьма. Нечто, ставшее ненужным, – с истрепавшимися бинтами на запястьях, обгаженными штанами, щетиной на подбородке в тех местах, которые он обычно подбривает, и с темными кругами под глазами, подчеркивающими угрюмость взгляда.

«Можно подумать, ты вены себе вскрыть пытался!»

Голос Софи Шене звучит в голове, перекривляемый мириадами глумливых чертенят. Сидя на кровати с Библией на коленях и вытянутыми вдоль тела руками, он напоминает героя картины Эдварда Хоппера.

И вдруг он медленно встает, прижимает книгу к сердцу и направляется к окну. Распахивает обе створки и смотрит вниз.

Пять этажей между ним и тротуаром.

Кажется, это так просто…

Забыться на секунду. Не насиловать себя, а просто отпустить. Отдаться головокружению. Сложить оружие. Уронить…

Глядя перед собой невидящими глазами, Тома наклоняется ниже.

Делает глубокий вдох.

И широким жестом швыряет Библию в пустоту.

Падая, томик открывается – на мгновение, как птица, расправившая крылья. Словно застывает в невесомости на долю секунды, как будто хочет взлететь. И тут же, схваченный безжалостной гравитацией, кубарем летит вдоль стены вниз и жалобно распластывается на земле.