Стременчик - Юзеф Игнаций Крашевский

– Императрица спешит в Прагу и сегодня должна туда прибыть. Нам нужно так обернуться, чтобы оказаться на её дороге и выполнить посольство, прежде чем она приедет к мужу, – говорил Бедрик. – Нам также будет легче в её свите, которая, должно быть, многочисленна, незаметно проскользнуть в Прагу.

Все немедля с ночлега отправились в путь, а Грегор также был рад, что получится легче выполнить поручение королевы. Мрачный осенний день, грустный и туманный поначалу, потом дождливый не задержал их в торопливой езде по бездорожью, и перед вечером ещё нагнали императрицу Барбару.

Она ехала в окружении большого и солидного двора чехов и венгров, а отряды её, графа Целе и племянника добавляли кортежу великолепия.

Почти одна молодёжь, красивая, нарядная, гордая, весёлая окружала карету и составляла двор, который отличался по истине императорской роскошью. Все даже до капеллана и канцлера императрицы Барбары были в рассвете лет, потому что немолодая уже пани вовсе не скрывала своих предпочтений и фантазии, подбирая двор из любимцев.

Спешка к больному супругу и невесёлая цель путешествия, казалось, вовсе не влияли на настроение панского двора, который ехал со смехом, криками, гарцуя свободно и излишней дисциплины не придерживаясь.

Бедрик, который, казалось, там знает всех и доверяет, проехал вперёд прямо к золотистой карете, в которой императрица спряталась на случай дождя, и среди тракта, в чистом поле весь поход задержал.

После минутного ожидания чех прибыл к Грегору из Санока, и так, как стоял, велел ему идти с письмом к императрице, которая уже его ждала. Даже издали видно было, как она раздвинула кожаные шторки кареты и ждала объявленного ей посла.

Глаза всех были обращены на него. Грегор сошёл с коня и приблизился к карете. Тут же рядом с ней в доспехах, на конях, стояли рыцари, гордо, по-пански поглядывающие два графа Целе, брат и племянник Барбары. Магистр не имел времени ни присматриваться к ним, ни с ними здороваться, потому что вытянутая рука уже ожидала письмо.

Лицо императрицы, которое должно было пробудить уважение, её дерзкий и вызывающий взгляд были причиной какого-то отвращения и страха у подходящего к карете Грегора. Старое, увядшее лицо, синяки под глазами, морщины, всё накрашенное и побелённое, имело такое циничное и бесстыдное выражение, такое гминное и неблагородное, что посол мгновение колебался признать в ней ту пани, достоинство которой иначе представлял себе.

Жизнь, характер, привычки так отчётливо отпечатались на лице, как будто не хотела даже давать себе труда казаться иной. Крикливым голосом, с каким-то нездоровым смехом она произнесла несколько непонятных слов, меряя глазами мужественный стан Грегора.

Грусти и беспокойства по причине опасной болезни мужа вовсе на ней видно не было, казалась только нетерпеливой и раздражённой.

Привезённое письмо взял по её приказу старший сын графа Целе, а Грегору велели ехать вместе о свитой в Прагу.

Всё произошло поспешно, среди шума, и Грегор едва опомнился, когда Бедрик приказал подать ему лошадь, а сам, ведя его за собой, назначил место в свите. Было оно довольно далеко от кареты императрицы и ближайшего двора, так что он и чех почти в конце поезда, растянувшегося на тракте, посреди последней челяди должны были ехать, но там они так утонули и вмешались в толпу, будто к ней принадлежали.

На пришельцев искоса поглядывали, но вскоре вернулась прежняя весёлость, и Грегор оказался среди распущенной черни, с которой не имел охоты ни знакомиться, ни разговор начинать.

Со двором императрицы они быстро достигли Праги, стены и башни которой вскоре показались за серым пологом дождя…

Бедрик шепнул товарищу, что когда попадут в город и в замок, он его обеспечит помещением поблизости.

Казалось, что в Праге уже ждали прибытия императрицы и ожидали на этот день, потому что значительный рыцарский отряд выехал ей навстречу. Во главе его, как объяснил Бедрик, был венгр, любимец императрицы, Михал Оршаг. Казалось, его вид не доставляет большого удовольствия графам Целе, которые приветствовали его чопорно и гордо.

Императрица приказала привести его к ней, дабы спросить о здоровье супруга. Ответ разошёлся сразу, переданный из уст в уста. Говорили, что Сигизмунд был очень плох и что у лекарей не было ни малейшей надежды, что он будет жить.

Эта новость не произвела на императрицу ни малейшего впечатления, она скривила только уста и махнула рукой.

Оршаг прибавил, что Сигизмунд вызвал к себе дочку и зятя.

Услышав это, императрица вдруг опустила шторку кареты и дали приказ продолжать путешествие. Более многочисленный, чем было нужно для чествования императрицы, военный отряд, который окружил карету и всадников, словно хотел их контролировать и закрыть им дорогу, вызывал у обоих Целе некоторое беспокойство. Начали о чём-то шептаться между собой, но ехали дальше, показывая ещё бо́льшую гордость.

В городских воротах, по известному обычаю, мещанство приветствовало императрицу, которая, смеясь и благодаря с излишней вежливостью и любезностью, вытянулась к ним…

На Бедрика военный отряд произвёл сначала неприятное впечатление, он побледнел немного и стал неспокойно оглядываться, но приём в воротах города рассеял эту заботу.

Грегор, чувствуя себя уже более спокойным, потому что всю свою миссию выполнил, мог спокойно рассматривать город и людей. Может, свежее воспоминание об Италии делало в его глазах менее великолепной Прагу, красиво окружённую стеной, но присутствие императора, которое наполняло её рыцарями и множеством отрядов могущественных панов и магнатов, добавляло городу блеска, который для приёма Сигизмунда празднично украсили.

Среди этих толп было видно необычайное оживление, большая заинтересованность, беспокойство и суета, которые прибытие императрицы ещё увеличивало.

По улицам проехать было трудно: лошади, собаки, телеги; одни проезжали, другие искали, где бы разместиться.

Из свиты императрицы постоянно вылетали вопросы об императоре, на которые отвечали однообразно грозными выкриками и не менее значительными движениями.

В этой давке, среди общей заинтересованности больным Люксембургом и прибывающей его женой, Грегор из Санока, исчезнув среди толпы, незаметный, невидимый мог присмотреться и прислушаться ко всему, что делалось вокруг него.

Невольно пришло ему на ум, что он прибыл сюда, может, чтобы быть свидетелем конца человека, который вплёлся грустными воспоминаниями в историю Польши.

Его голову, на которой теперь покоилась императорская корона, когда-то должна была увенчать Болеславовская. Сигизмунд никогда не забывал о ней и мстил за первое, исытанное в жизни разочарование, до конца.

Мнимый приятель и непримиримый враг, он поддерживал постоянное беспокойство в стране, которую хотел разорвать и ослабить. Пользовался поляками, не упускал малейшую возможность вмешаться в польские дела, подстрекал неприятелей, использовал все слабости,