Я – Распутин - Алексей Викторович Вязовский

программе был нынешней фетиш прогрессивной публики, «ответственное правительство», что тоже было указано в качестве идеала, к которому надо прийти в будущем, желательно не слишком отдаленном. А начать с того, что раз в год назначенное царем правительство должно отчитываться перед Думой, и оная может правительству выразить недоверие. И тут как император решит – либо вето наложит, либо министров в отставку. Дума, опять же, может повторно голосовать свое «фэ», но вот после третьего раза ее тоже распускают и объявляют перевыборы. А то сейчас не Дума, а чисто оппозиционный орган, а нужно приучать власть и депутатов работать совместно.

Заодно и процедуру принятия законов прописал – представленный в Думу таковой должен быть рассмотрен в комитете не позднее чем через полгода и вынесен на голосование. С поправками, разумеется. Три подхода за полгода, если Дума не приняла, то государь имеет право ввести закон своим указом. Тоже чтобы не забалтывали, а то некоторые важные законы (например, о местном самоуправлении) на рассмотрении годами лежали. Но если в первом чтении Дума двумя третями закон отвергает, то он с «очереди» снимается.

Большой раздел о том самом местном самоуправлении – волостное правление, приравненное к нему в малых городах и поселках, и так далее. Управы избираются, ведают бюджетом, но главой исполнительной власти пока остаются исправники и градоначальники, с тем, чтобы их местные депутаты могли двумя третями голосов отвергнуть. И переход от утверждения к назначению, а то и вообще выборам, как американских шерифов.

Про императора написал, что он – олицетворение государства, высший моральный авторитет, и потому незачем влезать в мелочи. Пока все как есть, но в перспективе государь должен остаться Верховным Главнокомандующим и Верховной контрольной инстанцией. Самодержавники, конечно, на меня зуб здоровенный вырастят, ну так что же, если Манифест 17 октября уже самодержавие отменил?

Социальный блок начал с пролетариата – девятичасовой рабочий день, двойная оплата сверхурочных, запрет детского (до двенадцати лет, с целью до пятнадцати) труда с ограничением рабочего дня шестью часами. Женщинам – запрет работ на вредных производствах, трехмесячный отпуск по беременности и родам с сохранением места. Ну и главное – право на рабочие союзы и их объединения по территориальному и отраслевому принципам. И трехсторонние комиссии из промышленников, профсоюзов и власти.

По крестьянскому вопросу я склонялся к программе кадетов и октябристов – выход из общины, расселение и переселение, окончательная отмена выкупных платежей и недоимок (амнистия), усиление роли банка земельного кредитования. Собственно, все то, что Столыпин с грехом пополам и так пытается реализовать. Да, меры половинчатые, но «лекарство», предлагаемое эсерами в виде перехода всех частно-владельческих земель в общественное пользование, конфискации церковных, кабинетских, царских земель, – было хуже болезни. Земельный передел – это начало революции. Точнее ее продолжение. Революция и так вяло длится с 1905 года, и пора было уже заканчивать народные волнения.

А вот по свободе совести, декларированной все тем же Манифестом, я малость оттоптался и прямо написал, что основа государства – триединый русский народ, исповедующий православие, и что именно его интересы должны учитываться в первую голову. При полном праве на свободное исповедание других религий. Написал и про постепенную отмену черты оседлости и других ограничений, в первую очередь в Сибири и на Дальнем Востоке – евреи ребята умные, пусть там карьеры делают, поднимают гигантские пространства.

И призывал христиан всех конфессий к вступлению в партию, обещал блюсти в политике заповеди Божьи – не лжесвидетельствовать и прочее. Мало того, внес пункт о том, что ежели иноверец разделяет наши политические цели, то его можно принимать в «сочувствующие», пусть будет такая лазеечка.

А вот стремление партии к установлению в России патриаршества почему-то вызвало самый громкий взрыв эмоций.

Даже не дав мне дочитать программу, журналисты начали выкрикивать вопросы. Перебивали друг друга, чуть даже не подрались – пришлось вмешаться Евстолию.

– Но как? – во внезапно возникшей паузе раздался громкий вопрос пожилого, лысого как бильярдный шар, репортера. – Как простому крестьянину из села Покровское удалось написать столь сложную программу, да еще заручиться поддержкой двора?

– Писал не я один – мне помогали наши законники… – я кивнул на сидящих рядом Варженевского и Щекина, которые, конечно, ни сном ни духом, но старательно пучили глаза и кивали. Взял их для массовки.

Опять поднялся гвалт, наконец слово вытребовал один из молодых журналистов «Слова»:

– Как отнесутся при дворе к идеям всеобщего избирательного права, патриаршества…

Я тяжело вздохнул – ничего хорошего от своей эскапады я не ожидал. Кто же любит делиться властью?

– Буду молить Помазанника о даровании народу свобод. Попустить надо вожжи-то, а то постромки порвутся…

Пресс-конференция длилась час, после окончания я позвал журналистскую братию откушать «чего Бог послал». Так сказать, фуршет на ногах. В этот раз высшие силы послали «акулам пера» красную и черную икру, сыры, пироги с разной начинкой, ну и разумеется, выпивку – шампанское, водку, вино…

* * *

Прессу я получил отличную – с десяток газет написали о новой партии, «Слово» так и вовсе всю передовицу посвятило анализу программы.

Но, к моему удивлению, двор моей программой не заинтересовался. От слова вообще. Николай опять укатил стрелять зубров, Аликс занималась сватовством фрейлины – устроила целый смотр женихов, в Царское зачастили гвардейские офицеры. «Вырубова» смотрела на меня коровьими глазами, но я пока ей ничем помочь не мог.

Единственный короткий разговор у меня состоялся с Марией Федоровной, да и то мимоходом, пока я показывал ей, как надевать новомодный воротник «от Распутина». И это было скорее «прощупывание». Вдовствующую императрицу интересовало, стоят ли за мной какие-либо силы, особенно зарубежные, и как только она поняла, что нет, – сразу потеряла интерес.

Зато возбудились в Зимнем. Не успел я вернуться из Царского Села, как меня звонком дернули к Столыпину.

На столе в кабинете у него лежала открытая брошюра, что мы раздали в конце прессухи журналистам. Так сказать, на память. Она была вся исчеркана красным карандашом.

– Кто за тобой стоит?! Рябушинский? Бахрушины? Нет, это, наверное, Морозовы…

Лицо Столыпина покраснело, усы вздыбились.

– Никто за мной не стоит, – отмахнулся я, – но умных людей поспрашивал, записал за ними.

– Это кого же?! Гришка, не ври мне… – премьер угрожающе ткнул пером. Капля чернил сорвалась вниз, поставила жирную кляксу на документах.

– У Гучкова был, а тако ж у Павла Николаевича Милюкова. Вот головы так головы! Нанял стряпчих хороших, они расписали идеи вширь и вглубь.

– От такого вширя монархии падают!

– Упаси Господи, Петр Аркадьевич, – перекрестился я, – токмо все для пользы Помазанника. И твоей тоже!

– Это как же понимать?

– А так! Ежели будет Конституция да премьер выбираться Думой, то кто будет страной управлять?

– А Помазанника куда?

– Да зачем ему нести грехи-то за дела правительства? Пущай молится за