Одиночество вещей - Юрий Козлов

— Конечно, снюсь, — усмехнулся Леон. — Видишь мешок? Он пустой. Помоги нарвать травы. Тебе снится рабочий сон.

— Я работы не боюсь.

На тропинке появился дядя в подтяжках. Леон трусливо присел.

— Ты что?

— Он сказал, что это их луг, что здесь нельзя рвать траву.

— Кто?

— А вот этот, — кивнул Леон. — В подтяжках.

— Гена? — рассмеялась девчонка.

— Его звать Гена? — Леон не понял, что смешного в этом имени.

— Луг ничей, — объяснила девчонка. — Трава ничья, потому что никто её не сеял. Здесь всё ничьё. Трава нужна только тому, у кого живность. Живность — кролики — здесь у единственного человека — твоего дяди Пети.

— Ты говоришь не во сне?

— Это, — выделила голосом девчонка, — я говорю не во сне. Хотя лучше бы во сне. Деревня, а молока нет, потому что ни одной коровы.

— Что же они едят?

— Я с собой три ящика немецких консервов привезла, — похвасталась девчонка. — Гуманитарная помощь! И мешок крупы. Консервы, правда, дрянь, — добавила задумчиво.

— Этот Гена, он кто? — спросил Леон. — Бабка она ему…

— Мать, — ответила девчонка.

— Понятно.

— И жена, — хихикнула девчонка.

— Что-что? — вежливо уточнил Леон.

— Жена, — повторила девчонка. — Гена живёт с мамой, как с женой.

Леон подумал, что девчонка всё-таки «космонавтка».

— Не веришь, спроси у дяди, — сказала девчонка. — Не надо так на меня смотреть. Ты спросил. Я ответила.

Леон вдруг понял, что так оно и есть. Не приснилось. Девчонка говорит правду. А может, и нет. Кто его знает?

— Бог им судья, — с тоской посмотрел на мешок Леон. — И тебе, если говоришь такое. Мне плевать.

— Да ладно, помогу, — засмеялась девчонка. — Я умею рвать. Ты в какой класс пойдёшь?

— А ты?

— Я в девятый. В Москве живёшь?

— В Москве, — Леон удивился, как сноровисто принялась она рвать траву, широко расставив ноги.

— А я в Ленинграде, то есть в Санкт-Петербурге. Если опять не переименовали. Я так рада, что ты приехал! — вдруг рассмеялась счастливым тревожным смехом.

— Почему? — удивился Леон. — Ты совсем меня не знаешь.

— Во-первых, — внимательно посмотрела на него девчонка, — ты не можешь быть хуже многих из тех, кого я знаю. Во-вторых, в Зайцах ты один, а значит, вне конкуренции!

— Тебе виднее, — пожал плечами Леон.

Леон совсем забыл про свой правый насекомий глаз, в котором поселился ветер. И тот затаился до поры, не напоминал о себе, когда вокруг было столько настоящих насекомых, некоторые из которых, скажем мошки, так и лезли в глаз, видимо чувствуя родное.

Заявил о себе насекомий глаз в озере, куда рухнул с гнилых и скользких, далеко уходящих в воду мостков Леон с тяжёлым после обеда желудком.

Он спросил у дяди Пети, где здесь наиболее приятное для купания место. Дядя Петя как бы даже и не расслышал, пожал плечами. Леон догадался, что едва ли существует что-то, интересующее дядю Петю меньше, нежели места, приятные для купания.

Чёрный дом-параллелограмм, в котором жили Гена и и мать, стоял на берегу озера. Проходя мимо с полотенцем через плечо, Леон ещё раз подивился страшному красном георгину — глазу сатаны, вновь обернувшемуся в его сторону. На чурбачке у кривой и низкой, как в хлев (если б «хлев» не был домом), двери покуривал Гена. Объявить озеро своим, как недавно луг, он воздержался.

Идея собственности преломилась в Зайцах, как картина мира в насекомьем глазу Леона. Всё здесь было ничьим. Все здесь были нищими. И вместе с тем все считали всё своим. Но не предпринимали ничего, чтобы вступить в реальное (с пользой) владение.

— Ишь ты! — ухмыльнулся дядя Петя, когда Леон рассказал ему про Гену. — Выблядок немецкий! Будто не знает, что председатель отписал мне поля и луга!

— Как ты сказал? — Похоже, каждый разговор о соседях был чреват.

— От немца его матка в войну прижила, — неохотно объяснил дядя Петя. — В войну здесь вермахт стоял. Говорят. А так, кто знает?

— А ещё говорят… — вздохнул Леон.

— Говорить-то говорят, — не поддержал дядя Петя, — да только кто свечку держал? Народ — сволочь, кого хочешь с дерьмом смешает! Про меня тоже вон говорят, что я леченый алкаш, ни уха ни рыла в сельском хозяйстве, а хочу здесь всё захапать! А! — горестно махнул рукой, хотя, честно говоря, непонятно было, на что, собственно, он обижается?

Леон подумал, что идея правды преломилась в Зайцах не менее причудливо, чем идея собственности. Правда была здесь невозможнее и страшнее любой лжи, поэтому во имя сохранения рассудка следовало жить, как если бы никакой правды вообще не существовало. Или же существовала, но мистически-теоретически, как птица-феникс, зверь-единорог, рыба-китоврас, Гог и Магог, голос в радиоприёмнике. В Зайцах было невозможно ни чем-нибудь кому-нибудь окончательно завладеть, ни кому-нибудь окончательно чего-нибудь лишиться. Спор о заброшенных лугах, невозделанных полях представлялся неразрешимым и вечным.

Леон, случалось, захаживал в открывшийся у них в доме компьютерный клуб «Орион», сиживал за дисплеями. Перестал, когда плату за час вдруг увеличили сразу в четырнадцать раз! Так вот, программа на дисплее иногда «зависала». То есть всякое движение, какие бы кнопки на клавиатуре ни давил, прекращалось. Вывести компьютер из ступора можно было, только перенастроив его, нажав красную кнопку «Reset». Так и «зависшую» в Зайцах жизнь желательно было перенастроить. Но кто, кроме Господа Бога, мог нажать на красную кнопку? Один раз в семнадцатом Бог нажал, но с тех пор, похоже, остерегался.

Пока.

Леон разделся на мостках, повесил одежду на горячий и сухой, как у больного пса, нос торчащей из воды полузатопленной лодки. Всего две лодки было на плаву в озёрных Зайцах: дяди Петина (в ней, впрочем, обильно плескалась водичка, сновали водомерки) и Наташиного (Наташей Платининой звали подошедшую к Леону на лугу бессонную девчонку) дедушки. Этот дедушка был на пенсии, приезжал в Зайцы весной и жил до глубокой осени. Леон ни разу его не видел. Рано утром дедушка уплывал на лодке ловить рыбу и ловил, по всей видимости, круглосуточно.

В длинных трусах (плавки остались в Москве), белея не сильно тренированным телом, Леон добрёл до конца мостков. Ему хотелось красиво (ласточкой) войти в воду, чтобы сидевший на чурбачке Гена уяснил, какой он лихой парень. Однако живот после консервно-макаронного дяди Петиного обеда тянул вниз, как утюг. К тому же Леон не имел опыта в прыжках ласточкой. Он шлёпнулся в воду, как черепаха из когтей орла. Что уяснил Гена, было неясно, а точнее, очень даже ясно.

Сразу под мостками простиралась океанская глубина. Скверно начавшееся купание обернулось судорожной попыткой не утонуть.

Леон ничего не мог понять, хлопая руками, задыхаясь в чёрно-зелёной, пронизанной светом, нитями водорослей, фиолетовыми стрелками маленьких рыбок, смещающейся, с видоизменёнными, как сквозь пивное бутылочное стекло, облаками и солнцем над толщей, безвоздушной, пузырящейся воде.

Только крепко ударившись головой о мостки, схватившись руками за скользкое дерево, лягушачьи вздохнув, Леон догадался, что в воздухе глаз с дробиной видит по-насекомьи, в воде же по-рыбьи.

Вечером, когда Леон и дядя Петя ужинали в итальянской (с ласточками над головой, фонтанно распрыгавшимися в яме-погребе жабами) комнате, дверь вдруг сама собой отворилась, в комнату-патио заглянула свинья.

— … я же запер хлев! — почти ласково выругался дяд, Петя. — Что, сучара, никак не нажрёшься?

Изгнав из организма алкоголь, вернув хозяйство в привычный ритм, он вечерне благодушествовал, покуривая папиросу «Прибой».

Леон, не задумываясь, ушёл бы куда глаза глядят отовсюду, где курят такие папиросы, но тут, напротив, подсел под вонючий (как будто сжигали павших овец) дым. «Прибой» был непролётен для комаров.

Пока они смотрели на свинью, в свою очередь смотревшую на них, за спиной у свиньи возник напряжённый, перетаптывающийся с лапы на лапу гусь.

— И курятник запер! — удивился дядя Петя. — Клювом, что ли, открыл?

Нечто библейское, помимо опровержения глупой пословицы, что гусь свинье не товарищ, прочитывалось в этом приходе. Бог, посылая в комнату-патио свинью и гуся, благословлял труд.

Леон с радостью принял Божье благословение. Вот только больно тяжёл был труд. Леон до сих пор с содроганием вспоминал мешок, который ни за что в жизни не наполнил бы травой, если бы не ловкая девчонка с драгоценной фамилией Платинина.

Общий их мешок, впрочем, был ничто в сравнении с тем, сколько делал за день дядя Петя.

После обеда, задав корм свиньям, закончив с огородом, он советским кентавром впрягся в воротный железный лист, притянул играючи столько травы, что не поместилась бы и в пяти мешках.

Труд был любезен сердцу Господа. Но библейский — в поте лица.