Право выбора - Михаил Колесников

Демкин ухмыляется:

— Израсходовал, деточка. Откуда я их возьму?

— Не мог израсходовать. Я тебе выдал с запасом.

— Да что, я их глотаю?

— Сейчас же сдать! Вот доложу Скурлатовой!

— Испугался я твоей Скурлатовой.

Плужников — большой специалист своего дела. Он ловко орудует у печи для прокалки электродов, что-то отыскивает в сушильном шкафу, безошибочно выдает нам электроды нужной марки и порошковую проволоку, быстро записывает в журнал. Мы не торопимся нырнуть в снежную пелену, а Юра покрикивает, хлопая белыми ресницами:

— Чего столпились? Разве можно в такой обстановке работать? Очистить помещение!

— Ну и зануда! — ворчит Демкин. — Подержать бы тебя на морозе в подвешенном состоянии на поясе с предохранительными лямками! Невоспитанная молодежь пошла.

Но Юра слышит.

— Каждый занимает должность по своим умственным способностям, — острит он. — Следующий!

В раздаточной случаются торжественные минуты. Когда, например, сюда входит главный сварщик треста Игорь Михайлович Лихачев, или попросту Громыхалыч. Громыхалыч — личность примечательная. Громадный мужчина атлетического сложения. Он весь какой-то бугристый: взбугренный лоб, взбугренные щеки, будто наплавленный серый металл. Поглядит в упор из-под надбровных бугров — и невольно цепенеешь. «Громыхалыч» — это так, на самом деле он редко раскрывает рот. Все больше смотрит, и никогда не знаешь, доволен он или недоволен.

Этот сумрачный человек наделен особой, почти сверхъестественной проницательностью.

— Шов добротный, — однажды сказал он мне, — но что-то в вашей работе есть зыбкое.

С тех пор я его стал побаиваться. Если человек способен по виду шва определить ваше душевное состояние…

Лихачев, так же как и Коростылев, бывает в зоне наездами. Но меня признал. Вот и сейчас здоровается со мной за руку.

Гуляева, который стоит тут же, даже передергивает от злости. И когда Лихачев уходит, Гуляев громко говорит:

— Господин Икс — вот кто ты! Любимец начальства!.. — И завистливо добавляет: — Вон твоя краля высматривает тебя!

К нам подходит Лена Марчукова. Вид у нее решительный, лицо строгое, она при исполнении служебных обязанностей, и сейчас я для нее — один из многих.

— Бригадир, поднимитесь на минуту в лабораторию, — говорит она мне тоном, не допускающим возражений. И все понимают: кто-то из моей бригады допустил непровар или что-нибудь в этом роде.

В самом слове «лаборатория» заключено что-то стеклянно-хрупкое, сразу представляются пробирки всех диаметров, пузырчатые длинные трубки, люди в белых шапочках, в белых халатах. В нашей лаборатории испытывается сталь. Висят диаграммы, лежат журналы термообработки. На стеллажах и на столах контрольные стыки. Ведь прежде чем допустить сварщика к производству работ, его тренируют на пробных образцах. Сварка ведется точно так же, как на производственном месте. Из каждого контрольного стыка вырезаются образцы, и здесь, в лаборатории, их исследуют на растяжение, загиб и ударную вязкость.

Всякая лаборатория для меня — своего рода святилище. Все, что творится в природе с грубыми и тонкими вещами, здесь как бы моделируется, предстает на ладони в чистом виде. Я люблю запахи и звуки лаборатории. Пусть это сельскохозяйственная, или больничная лаборатория, или где-нибудь на нефтепромыслах, или на шахте — все равно.

Леночке «идет» быть в лаборатории. В этой девушке какая-то почти неуловимая одухотворенность. По-моему, у нее одухотворенные пальцы. Да, да, пальцы. Длинные, чуткие. Качество сварки она может определить даже в темноте, на ощупь. Леночке приходится работать с самой новейшей, сложной аппаратурой: тут и гамма-просвечивание, и рентген, и разного рода дефектоскопы.

В лаборатории в этот час никого. Здесь властвует тишина, слышно лишь завывание вьюги да сотрясаются рамы. Лена приближает ко мне смуглое лицо, сжимает горячей рукой мои пальцы и быстро шепчет:

— Я хотела тебе сказать…

— Что ты хотела мне сказать, Леночка? — почему-то шепчу и я, чувствуя непонятное смятение. Я вижу гладкую, длинную шею, по которой хочется провести рукой, шею и маленький подбородок.

— Я хотела тебе сказать… Я тебе скажу в другой раз. А сейчас иди, иди, кто-то поднимается. Но ты должен знать…

В глубокой задумчивости возвращаюсь на склад. Бригада ждет. Сварливый голос раздатчика Юры Плужникова:

— Кто там курит? Нахалы. Я вот Лихачеву пожалуюсь. Тут вам не кафе и не ресторан. Поработай с такой публикой…

Но на него никто не обижается. Хихикают, шумной ватагой выливаются на улицу в стужу, в белую мглу.

Сегодня минус двадцать. Предельная температура для сварки на морозе. А по распоряжению Скурлатовой мы должны работать на трассе — ответственный внешний трубопровод!

Бригада Харламова в этот день трудится на площадке для автоматической сварки поворотных стыков труб. Я иду туда, так как несколько дней мы будем находиться в жесточайшей зависимости от них, от их оперативности. Надо согласовать кое-какие вопросы с Харламовым.

Харламов хмур. После делового разговора он как бы между прочим спрашивает:

— Что это тебя вызывали в лабораторию?

Понимаю: продолжает ревновать к Леночке.

Делаю озабоченный вид и, чтобы успокоить его, говорю:

— Скурлатова устроила нагоняй. Старая история — непровар у Демкина. Лаборатория подготовила данные.

Он смотрит с подозрением, хочет еще о чем-то спросить, но в это время из вьюги высовывается платформа, груженная трубами. А потом, как бы сами собой, трубы с ксилофоническим звоном начинают скатываться на стеллажи. Ребята собирают трубы, производят прихватку плетей. Плети из труб длинные — до тридцати, а то и до сорока метров. Их накатят на тележки с роликоопорами, и тележки помчатся по узкоколейке к нам на посты.

Я машу Харламову рукой и ухожу на трассу.

Мой пост ничем не отличается от других постов: тут стоит сварочный аппарат — этакий ящик с синим ребристым кожухом и клеммами; от клемм тянутся к электродержателю провода — вот и все. Привычным жестом беру щиток со смотровым стеклом, закрываю лицо и глаза; в правой руке — держатель с электродом. Склоняюсь над плетью из толстых труб.

И снова поет свою дребезжащую песню синее солнце. Я взял с собой двенадцать килограммов электродов: этого должно хватить на смену. Марку электродов Плужников подобрал мне точно. Он учел все: мою квалификацию, пространственное положение швов, температуру воздуха. Мне остается одно: выдержать. А выдержать очень трудно, даже если обладаешь хорошей закалкой.

Приходится напрягаться, все время следить за поведением металла, регулировать силу тока. Стынут ноги в валенках, стынет левая рука, сковало холодом спину. Хорошо бы погреться, но нельзя даже на секунду отрывать электрод от шва. И я веду, веду шов, веду бесконечно долго.

Многослойная сварка, и чтобы обработать только один-единственный стык, потребуется семь часов…

Обычно при минус двадцати все работы на трассе замирают. Но нас подгоняют сроки. Да, сейчас очень пригодился бы полуавтомат Харламова. Ведь если температура воздуха упадет еще хотя бы на один градус — работа на трассе замрет…

Стараюсь не думать о холоде. В Сибири видали морозики и покрепче: от них лопались деревья…

Сибирь, Сибирь… золотистая кашкара, Таня, которую я все еще продолжаю любить, хотя она и не заслуживает этого. Я должен ее ненавидеть…

Кашкара… Большие фарфорово-хрупкие на вид цветы, прозрачно-желтые. Они пахнут снегом и таежными ветрами. Сколько их было той весной, когда мы познакомились с Таней!

Еще в ту пору, когда мы с дедом Антипом караулили в здешних местах оборудование для производства буровзрывных работ, я встретил девчонку. Мы сидели с ней в кустах кашкары, словно бы охваченные со всех сторон желтым пламенем. Туманно-синяя весна, пахнущая прогретой корой сосен и лиственничной хвоей…

А потом я, отслужив действительную на Тихоокеанском, вернулся в тайгу, на Танину родину.

В деревне только и было разговоров что о нашей предполагаемой свадьбе. Председатель колхоза Иван Кононович не сомневался, что, поженившись, мы останемся в колхозе: ведь Таня кончала агрономический техникум. Нас приглашали на колхозные собрания.

— Молодец Татьяна: такого парня залучила! — радовался Иван Кононович. — Раз в технике смыслит, цены ему нет!

Но все вышло по-другому.

В наши места в это время приехала археологическая экспедиция, изломавшая в короткий срок весь график моей жизни. Профессор Жбанков искал стоянку древнего человека, — кажется, эпохи неолита и начала бронзового века. Жбанкову требовались рабочие, повар, коллектор. Узнав, что я уволенный в запас моряк, начальник отряда сразу же попытался нанять меня. Я отказался. Но Таня рассудила по-другому: