Новый Мир ( № 10 2004) - Новый Мир Новый Мир

Математика — тоже язык, но Язык шире математики.

Трудности перевода. Президент России Владимир Путин в своем ежегодном послании сказал: “Хочу подчеркнуть: российское образование — по своей фундаментальности — занимало и занимает одно из ведущих мест в мире. Утрата этого преимущества абсолютно недопустима. Условия глобальной конкуренции требуют от нас усиления практической направленности образования”.

В этом требовании есть внутреннее противоречие. Это похоже на пожелание быть умным и богатым. Это, конечно, очень хорошо, но насколько это реалистично? Хотя быть умным и нищим тоже не обязательно.

Боюсь, что практическая направленность противоречит фундаментальности. Глубокие познания в естественнонаучной области не имеют непосредственной практической ценности.

Для того чтобы российское образование и наука были востребованы в глобальном масштабе, они должны научиться говорить о себе.

Почему нет новостных лент, говорящих оперативно и, самое главное, квалифицированно о достижениях современной российской фундаментальной и прикладной науки? Ученые не считают нужным говорить о своей работе? Или просто не умеют? Подавляющее большинство новостей науки приходит с англоязычных, в основном американских, сайтов. Американские университеты рассказом о своей работе озабочены в не меньшей степени, чем самими исследованиями. Конечно, можно обидеться, назвать это американской агрессией и заговором. Но может быть, более правильно обеспокоиться представлением собственных достижений. Ведь иначе как привлекать инвестиции? Чем вы заняты, господа российские ученые? Фундаментальными исследованиями. Этого ответа недостаточно. Нужно рассказать об исследованиях популярно, но без “желтизны” и сенсационности. Если самые свежие и важные новости будут появляться на сайтах отечественных университетов сначала на русском языке, поневоле всем научным обозревателям мира придется читать по-русски, чтобы быть первым, чтобы именно тебе достался лакомый кусочек “эксклюзива”. По-моему, это самый достойный ответ на экспансию английского языка, если эта экспансия так неприятна. Хотя сама по себе она не представляется мне угрозой.

Всегда существовал язык международного общения ученых: латынь, французский, немецкий — сегодня английский. Наука по определению интернациональна. Значит, язык должен быть общим. И выбор английского произошел по естественным причинам. В частности, потому, что американские ученые всегда были озабочены рассказом о своей работе — они были максимально открыты. А российские — напротив. Они в этом почти не виноваты. Почти.

Статья Игоря Шарыгина продиктована отчаянием. Он-то как раз сделал очень много для того, чтобы любимая геометрия перестала быть пугалом для детей школьного возраста. Написанные им учебники геометрии — это по-настоящему интересные книги. Их можно читать так, как читается, например, классическая книжка Коксетера и Грейтцера “Новые встречи с геометрией”. Где преподают по этим учебникам? Я знаю ровно одну такую школу.

Старые времена. Математика в советские времена находилась в совершенно привилегированных условиях. Как настольный теннис в Китае, который за что-то вдруг полюбил Великий Кормчий. И потому весь Китай день и ночь гонял целлулоидный шарик по столу. Потому что больше играть было не во что. Другие игры были буржуазные. И, конечно, китайцы побеждают на всех мировых чемпионатах.

Владимир Успенский — ученик Колмогорова, завкафедрой логики мехмата МГУ — заметил в своей книге “Труды по нематематике”, что в другие времена в другой стране он занялся бы, скорее всего, государственным правом. Математика от такого выбора, конечно, потеряла бы, но мы ведь не знаем, сколько потеряло государственное право. Быть может, во Владимире Успенском не состоялся великий правовед?

Живая потребность в иностранных языках и других гуманитарных дисциплинах — таких, как право и финансы и реальный бизнес, — приводит к оттоку талантливых молодых людей из математики. Науке нужно бороться за талант в условиях жесткой конкуренции. Для этого нужно говорить внятно и интересно. Галилей не считал чем-то для себя низким писать популярные диалоги на итальянском и посвящать их князьям и кардиналам. Он объяснял этим людям сущность науки. Ему заняться было нечем?

Деньги не потекут в черную дыру просто потому, что там занимаются фундаментальными науками и говорят на эзотерическом диалекте. Объясните. И может быть, что-то изменится? А российская наука снимала интеллектуальные сливки — больше-то идти было некуда, если ты не был готов кривить душой уже со студенческой скамьи. И деньги текли рекой, потому что “война — двигатель прогресса”.

Но не нужно искать злой умысел там, где его нет, там, где есть жесткая конкуренция между теми, кто к ней готов, и теми, кто ее вести не умеет. Нужно учиться.

Недостаточно сделать открытие. Нужно уметь рассказать о нем. И второе не менее важно и в определенном смысле не менее трудно, чем первое.

Глаз из Нижнего мира

Роман Петрушевской “Номер Один, или В садах других возможностей”, едва появившись на прилавках книжных магазинов, заслужил восторженный отклик Михаила Золотоносова (“Московские новости”, 2004, 9 апреля), предположившего, что книга станет главным литературным событием года. “Можно гарантировать одну или две престижные премии”. На что Борис Кузьминский (“Русский журнал”, 30 июня) ехидно заметил, что предсказывать прошлое у Золотоносова получается лучше, и предрек роману совсем иную судьбу: “„Номеру Один” <...> наверняка не снискать ни хоровых дифирамбов, ни весомых наград. Реакция литературного сообщества на книгу — сужу и по красноречиво скудным публикациям, и по откровенным разговорам в кулуарах — беспрецедентно кислая”. Сам он хотя и видит в романе “бескомпромиссно экспериментальный опус на грани коммерческого самоубийства”, в котором “восприятие текста нарочито затруднено”, “блистательная нарративная техника по-джойсовски враждебна реципиенту”, а концентрация жути в кульминационной главке “Вечер и ночь” “превосходит все когда-либо явленное русской литературой”, оценивает его достаточно высоко. Вот только в отличие от Золотоносова, убежденного, что писатель идет “от жизни” (“игра для нее — только материал, с помощью которого она изображает ситуацию гибели культуры, науки, интеллигенции под напором того, что обобщенно можно назвать криминалом”), Кузьминский полагает, что роман вне “злобы дня”, “несмотря на то, что Петрушевская всегда числилась ее, этой злобы, бардом”, и с сочувствием цитирует Петра Фаворова (“Афиша”): “В „Номере Один” можно вычислить уйму социальных смыслов: роман про подавление интеллигенции криминалом, или о метафизической сути воровства, или о проблемах исчезающих народов Севера... Само разнообразие этих предположений свидетельствует: ...общественного звучания тут не больше, чем в „Сяпала калуша по напушке”, или в описании жизни и судьбы свиньи Аллы”.

Ярким образцом “кислой” реакции является статья Андрея Немзера, ранее относившегося к текстам Петрушевской с должным пиететом. Впрочем, кое-какие сомнения относительно культового автора его иногда одолевали. Так, еще в 2000 году (“Время новостей”, 24 октября), обозревая журнальные публикации, Немзер останавливается на подборке рассказов Петрушевской в “Звезде” (№ 9) и обнаруживает, что сделанные “по фирменным, давно апробированным рецептам” рассказы (“от точно таких же текстов и заходились мы в восторге лет эдак пятнадцать назад”) восторгов уже не вызывают, “тихие ужасы не страшат, комок к горлу не подходит”, а “эстетическое совершенство” видится не только вторичным и инерционным, но и откровенно “сделанным”. Оттого закрадываются сомнения: “А что же раньше-то было?” Сомнения такого рода Немзер пока еще советует гнать “поганой метлой”.

Однако, прочтя новый роман, он метлой не воспользовался, а разразился гневной рецензией, где назвал его “дикой животной сказкой” и выставил длиннющий список претензий: искусственный миф с накатом многозначительности, жанровая задача не выполнена, нет героев, собственно людей — есть лишь оболочки, по которым перемещаются души персонажей, в общем — “культурный текст” для давних поклонников Петрушевской, упорно не желающих замечать, “как автоматизируются ее приемы, как накачивается в тоскливую чернуху тоскливая метафизика, как старается изо всех сил писательница переплюнуть всевозможных пелевиных-сорокиных и стать „номером один””. “Допускаю, что самооценка окажется провидческой, — иронизирует Немзер под занавес. — Может, и Букера отвесят. (На зависть Татьяне Толстой.) ...И совсем неохота кричать что-то вроде: „Встаньте, гражданка, в очередь за ’Поколением Голубой Кыси’! Ваш номер — шестнадцатый!”” (“Время новостей”, 2004, 4 июня).