Рассказы - Е. Бирман

— Плохой у тебя диетолог, — говорит один, я тебе телефон своего специалиста дам и в карман полез за сотовиком.

— Потом, — говорю, но понимаю, что обидел человека.

— У тебя какой аппарат, — спрашиваю, — iPhone?

— Нет, — застеснялся, — слайдер обыкновенный.

Достает, показывает.

— Что ж, — утешаю его, — тоже хорошая машина.

Он обрадовался.

— Идея! — кричит. — Сейчас вернусь.

И правда, через три минуты прибегает с «кошкой». Это такой тройной крюк на веревке. В детстве, помню, такой штукой сорвавшиеся в колодец ведра пытались выуживать. Иногда получалось.

— Вы, — даю указание, — крюки отогните.

Они попробовали, не получается — слишком толстое железо.

— Ничего, — говорят, — сядешь как будто между ними, два крюка сзади, один спереди — даже если поцарапают или прошьют, доктора починят. Лучше, чем упадешь, — тогда переломы, внутренние разрывы, на один только рентген и размышления, с чего начать, тьма времени уйдет.

А я вспоминаю, что через задницу какой-то важный нерв проходит.

— Вы мне, — предостерегаю, — можете повредить седалищный нерв, — вспомнил название.

Мы, отвечают, тебя знали всегда как примерного семьянина, один так даже гогочет, а ты, говорит, «седалищный нерв, седалищный нерв», передний нерв береги. Но задумались. А я тем временем соседу своему сделал знак, будто хочу что-то по секрету сказать. Двое других, те, что сбоку, это поняли и когда он ко мне ухо придвинул, отвернулись из уважения к чужим тайнам. Думают, может, я на всякий случай завещание передаю, например, жениться на моей вдове, но рук моих не отпускают, держат, а я шепнул: «Тут много уже народу собралось на крыше, смотри, как бы твой iPhone новый не увели». Он чуть побледнел, обернулся, всмотрелся, но руки не отнял. Поворачивается ко мне обратно уже веселый и красный, подмигнул — мол, нормально, на месте.

— Вы, — говорю, — крюк на своей стороне оставьте, а с другой стороны соорудите петлю.

— Ага, — кричит один, — на пояснице завяжем, верно!

— Поясница, — говорю с укоризной, — у меня шире плеч.

— Ну, не на шею же, — отвечает другой (остряк).

— Нет, — говорю, — не на шею, попробуйте ногу поймать.

— Муссолини, и того, — отвечает, — за две ноги повесили, а ты что — на одной висеть будешь?

Интеллектуал хренов.

— А две ноги одной петлей нам не поймать.

— Да, — соглашаюсь, — на одной ноге неудобно, а две не поймать. А что там внизу? Мне плохо видно отсюда.

— Асфальт, — сообщают, — также камень, который из крыши выпал, еще тележку из супермаркета кто-то оставил.

— Братцы! — это интеллектуал кричит. — Тележку и камень вон, а набросать там подушек и одеял пуховых.

Тут началось! Сначала только из нашей пятиэтажки одеяла и подушки несли, а когда из соседних домов, а потом и улиц, приходить стали, то уже пуховики невозможно было наверх закидывать, и их стали сбрасывать мимо меня с крыши. И скоро такая пуховая Джомолунгма выросла, что я почувствовал ее ногами. Ага, а вот еще звук знакомый сильный (плоский, широкий и с мелкой волной), похож чем-то на стиральную доску. Такой — только у пожарных машин. Молодцы соседи! Вызвали пожарников, я сам не подумал о них. Но у них вряд ли лестница нужной длины имеется. У них согласно отчету госконтролера в наличии — проблемы с бюджетом, оборудованием и дефицит кадров, по телевизору сообщали. Ничего, обойдемся без лестницы — еще немного, я сам с пуховой вершины на крышу спущусь триумфатором.

А ведь сходным образом, вспоминаю, когда-то римские воины насыпь устраивали, чтобы нашу крепость Масаду штурмом взять. И умилился. Какие все-таки хорошие времена настали! Гуманные! А какие люди рядом живут! К прогрессу тянутся, сметливые, отзывчивые! В беде не оставят! Просто гордость и загляденье!

СТРАННОСТИ

Никогда я не жил до этого в таком месте, всегда — на этажах. Но вот теперь — снял бывший магазинчик с витриной и полами на уровне тротуара на довольно таки центральной улице Алленби. Мне очень хотелось быть ближе к людям. И очень необычным было ощущение — всего один шаг с оживленной улицы внутрь, и сразу у себя дома. Без коридора, без единой ступеньки. Щекочущее чувство, дразнящее. Я опасался, не попадает ли во время сильного дождя вода внутрь. Может быть, нужно, когда ливень, класть большую, мягкую тряпку под дверь. Выяснилось — не нужно, не затекает, тротуар сделан с наклоном к проезжей части. На витрине я выставил телевизор очень большого формата, он все время включен без звука на канале National Geographic. И теперь у моей квартиры часто останавливаются люди, стоят, смотрят телевизор и не знают, что в метре, ну, может, чуть больше от них, за непрозрачной шторой стою я и слышу, как они комментируют увиденное.

Но теперь, когда я уже немного привык к своему новому жилищу, стали меня интересовать и привлекать полуподвальные помещения. Однажды я не утерпел и через окно спрыгнул в магазин верхней одежды, который как раз в таком полуподвале и разместился. Ничего особенного я там не сделал, просто запрыгнул и прошел на выход, но когда уже поднимался по ступенькам к двери, за спиной услышал женский голос: «Вон он, вон он», — а пройдя десятка полтора метров, услышал за собой шаги. Меня обогнал крупный, неопрятно одетый мужчина с молотком в руке, испачканным не то конским, не то коровьим навозом. Скорее — конским. Я сразу понял, что молоток у него не для нападения, а для обороны, и улыбнулся. А он шел чуть впереди и справа и все время на меня оглядывался.

Он не ожидал, что путешествие будет таким коротким, когда я остановился, открыл дверь своей квартиры, а потом изнутри специально с лязгом и на два оборота запер замок. Я подглядел из-за шторы — он стоит там снаружи со своим грязным молотком и смотрит National Geographic.

Минут через пять я открыл дверь и спросил его, хочет ли он чаю или кофе. Он замялся сначала, но потом ответил: «Чаю». Я закрыл дверь, подождал еще минуту, а потом снова выглянул и спросил: «С мышьяком или без?» Тогда он плюнул себе под ноги, растер носком красного армейского ботинка плевок и удалился.

Попробуйте вы сами по центральной улице прогуляться с молотком в руке, хотя бы даже и чистым. Ей-богу, — неудобно это.

ДВАДЦАТЬ МИНУТ

Я лежу утром на краю нашей кровати, придвинутой к окну, а она смотрит в него, стоя на коленях и опираясь на подоконник. Там за окном — индустриальный пейзаж. Магнитными щупальцами шарит по земле подъемный кран, собирая железный лом. Насытившийся хобот поднимает высоко вверх, к мутному небу, к грозди других таких же щупалец-хоботов. Когда подгоняют грузовой железнодорожный состав, приспускает одно из них, расслабляет магнитный мускул и наслаждается грохотом железопада и стоном бортов вагонетки. Дальше, за краном, фоном его, — ниспадающий контур близких высоких холмов, и точно по профилю их — гигантская линия передачи, электрической, высоковольтной, с дугами провисающих проводов, по которым катаются в гвардейских комбинезонах солидные электрики на дрезинах и резвая молодежь на скейтбордах.

На них она смотрела, обнаженная, из окна. Совсем меня не стесняясь. Ни открытой мне чисто выбритой подмышки, пахнущей вчерашним дезодорантом, ни смотрящего в стену обнаженного зада. Я кладу ладонь на правую, ближнюю ко мне ягодицу, а она начинает подергивать ею, будто стряхивая обгоревший обрывок старого, серого, пыльного газетного листа, хрупкого из-за давней встречи с огнем.

Все приятели мои усмехались, когда я сказал им, что мы с нею — вместе. А теперь она глядит вниз. Я прошу ее плотнее закрыть окно, чтобы избавиться от затекающего в него неприятного запаха. Разве можно жарить столько котлет на одном и том же подсолнечном масле? На кого она смотрит? Кто там? Наверно, наши соседи — подросток, глуповатый безобидный теленок, грузный, улыбчивый, умные делающий глаза, когда вежливо здоровается с нами по утрам. Всегда вместе с матерью, тоже большой, тоже грузной. Вот, небось, мать его подняла сейчас глаза, туда, куда смотрит мальчик ее, и увидела голые груди в окне, и соски бледновато-вишневые, и тянет за руку сына, уводит. Счастлива — безраздельно владеет чадом своим.

А она, та, что со мною, на кровати, на коленях стоя, хоть шевельнулась бы, глядит вниз на мать с сыном, будто так и надо, хоть бы выражение лица поменяла, но — нет.

Но не уходит никуда и никуда не спешит. Значит, в ближайшие двадцать минут, скорее всего, ничего не изменится. А через двадцать минут — хоть потоп!

КОБРА

Вы не представляете, какой веселой была эта змея в детстве. Любимым трюком ее было взвиться в воздух, собраться в прыжке в комок и, трепыхая капюшоном, изображать первый полет птенца. Когда она уже состарилась, то чудно подражала походке пожилого человека — с трудом передвигала по земле кончик хвоста, сутулилась и покачивала головой при каждом «шаге».