Искусство речи на суде - Петр Пороховщихов

Вот пример другого порядка.

Трое свидетелей удостоверяли под присягой, что подсудимый был одним из участников разбоя; каждый решительно заявлял, что узнает его в лицо. Защитник сказал: первый свидетель смотрел на грабителя, держа перед собою свечу, не поднимал и не опускал ее; второй держал фонарь в опущенной руке и не поднимал его; третий видел грабителя на дворе дома в ноябрьский вечер; из этого надо заключить, что ни один из трех не мог рассмотреть лицо преступника. Если же Кузенталь действительно участвовал в разбое, могло ли случиться, что полиция, давно следившая за ним как за подозрительным человеком, идя по верному следу, не обнаружила бы ни одного из пяти его соучастников? Кузенталь был оправдан, несмотря на сильные улики.

Итак, количество свидетелей имеет значение только при равенстве прочих условий. Измените одно из них, и вывод может оказаться иной.

В 1840 году во Франции, в имении Chamblas, близ города Puys, был убит землевладелец Louis de Marcellange. Подозрения пали на его жену и тещу, живших отдельно от убитого, в давней вражде с ним, как на подстрекательниц и на их управляющего Бессона как на непосредственного убийцу. Некоторые из местных обывателей видели его с ружьем в руках в парке близ фермы, где было совершено убийство, на пути туда и обратно. Он отрицал это. Благодаря связям жены и тещи и их влиянию в округе следствие шло крайне медленно. Бессон был, однако, предан суду. Обе женщины бежали из Франции, но, по-видимому, издали поддерживали своего сообщника. На суд явилось множество новых свидетелей; все они решительно удостоверяли алиби подсудимого; определенных указаний на их недобросовестность в деле не было. Что можно было возразить против их показаний? Представитель семьи убитого молодой адвокат Du Вас сказал: "Приводите сюда еще новых свидетелей; пусть идут они отовсюду; каждому из них я отвечу теми же словами: отчего вы так долго молчали? Человека вели на плаху, и вы не подумали спасти его. Он был ваш друг. По дружбе и по человечеству вы обязаны были поднять голос за него, а вы молчали. Или вы не знали, что его обвиняют в убийстве? Нет, во всем городе только и было разговора об этом деле… Чем больше вас, тем непонятнее ваше молчание. Как? Вся округа знала о непричастности Бессона к преступлению, и его невинность оставалась тайной для властей в течение двух лет. Как могло случиться, что после ареста весь город не поднялся как один человек на его защиту, не сказал: этот человек не виновен; в то время, когда совершилось преступление, он был между нами. Нет, нет; такие алиби не остаются во мраке; они выясняются сами собой, с самого начала…" Смелая мысль? Чем более доказательств невиновности, тем очевиднее их несостоятельность. Такое соображение, конечно, подойдет не ко всякому делу; в этом процессе оно устраняло самые главные сомнения.

О разборе свидетельских показаний

1. Основное правило в отношении оратора к свидетельским показаниям заключается в том, чтобы как можно реже спорить против них. Если же оратор признает необходимым оспаривать свидетеля, его возражения должны быть неотразимы. У нас, по-видимому, думают, что, сказав кое-что по поводу показания, можно уже поколебать доверие к нему; поэтому возражения часто выделяются больше своей безвредностью, чем остроумием. Вот несколько примеров того, что можно назвать поединком на картонных мечах.

Спор идет о важном свидетельском показании. Свидетель отвечал на вопросы быстро и решительно. Он говорил правду,– заявляет прокурор.– Нет, он думал только о том, чтобы скорее отделаться от допроса,– возражает защитник.– Свидетель говорил вяло и нерешительно. Он не уверен в своем показании и боится ошибиться,– указывает защитник.– Совсем нет; он понимает значение своих объяснений и взвешивает каждое слово,– отвечает обвинитель.– Свидетель ничего не говорит. Ясно, что он все позабыл… или что все помнит, но хочет все скрыть.– Свидетель дает точное и подробное показание. Очевидно, он хорошо знает и твердо помнит обстоятельства дела.– Да… или что он твердо выучил ложное показание.

Как я уже говорил, наши обвинители и защитники готовы по малейшему поводу изобличать свидетелей во лжи. Чуть что-нибудь не по вкусу им в показании, они уже раздражаются, настаивают на оглашении письменного показания и призывают внимание присяжных на "явное противоречие". Свою ошибку они повторяют и в речи. Они напоминают мне Язона *(111) , который посеял зубы дракона, чтобы потом сразиться с поднявшейся жатвой – войском. Поступок Язона объясняется просто: во-первых, он никогда его не совершал, во-вторых, он иначе поступить не мог. Но я не могу понять, с какой целью наши ораторы стремятся создавать себе затруднения, в деле не существовавшие. Притом эти мнимые трудности, коль скоро за них взялся оратор, превращаются в действительные: как изобличить во лжи человека, который не лжет?

Сами по себе общие рассуждения о недостоверности свидетельских показаний не имеют никакого значения на суде. Присяжные не хуже нас знают, что женщина более впечатлительна и более лжива, чем мужчина; но они знают также, что бывают женщины рассудительные и правдивые и, сколько бы вы ни распространялись о недостатках женской натуры вообще, одними словами вы ничего не сделаете. Вы докажете, что женщинам нельзя верить ни на грош, а присяжные скажут: старуха правду говорит – и ответят на вопросы суда без колебания. Но если при перекрестном допросе вам удалось доказать присяжным, что старуха лгала хоть одним словом или что она была готова солгать, тогда общие рассуждения о женской лживости, основанные на факте, будут вполне убедительны для присяжных.

Не могу не вспомнить здесь один поучительный пример в пояснение этого общего правила. На судебном следствии об убийстве в Галерной гавани защитник, между прочим, возбудил вопрос о расстоянии между двумя определенными пунктами в черте расположения большого завода и просил суд установить это расстояние допросом кого-либо из рабочих, вызванных в качестве свидетеля.

"Я только прошу спросить об этом не женщину, а мужчину,– прибавил он,– для меня очень важен точный ответ. Кого угодно, только мужчину".

Защитнику очень важно установить точное расстояние, и он боится ошибки, если будет спрошена женщина. Как, однако, надо быть осторожным с бабами-то! – думают присяжные и слушают дальше. Есть улики, есть и доказательства в пользу подсудимых. Но в обвинительном акте, помнится, говорилось, что свидетели видели их у самого места убийства; значит, почти очевидцы есть; послушаем.

А очевидцы-то – две женщины.

– Видели?

– Видели.

– Они?

– Они.

Обе свидетельницы показывают добросовестно; это несомненно. Но ведь это женщины. Что как они ошибаются?

Защитник сумел подготовить почву для соответствующего отрывка своей речи и те соображения, которые могли бы представляться книжными отвлеченностями, оказались непосредственно связанными с происходившим на суде.

В одном протоколе мне пришлось прочесть такое показание свидетеля: "Показания, данные мною на предварительном следствии в июле месяце и прочитанные тогда мне господином судебным следователем, мною не были достаточно поняты; если в тех показаниях есть противоречие с настоящими показаниями, то я это объясняю тем, что мы с господином судебным следователем не поняли друг друга". Думаю, что большинство наших судебных деятелей, знакомых с судебными заседаниями, признают, что подобные недоразумения представляют не исключительные, а слишком обыкновенные случаи. Этого, конечно, сказать присяжным нельзя. Но во многих случаях в деле найдется возможность говорить о небрежности следователя не по общим соображениям, а по фактам. Посмотрите на обложку дела. Какой это номер по настольному реестру следователя? Может быть, сотый, может быть, сто пятидесятый, как в том деле, из которого взята приведенная выписка (оно началось 23 июня 1909 г.), может быть, двухсотый. Долго ли продолжалось предварительное следствие? Сколько времени прошло между событием преступления и допросом свидетеля? Каким слогом записаны показания допрошенных лиц? Посмотрите на обложку дела суда. Там, может быть, окажется еще больший номер. В моем деле – N 350. Долго ли дело лежало без движения? Будьте внимательны во время судебного следствия. Не обнаружилось ли какой-нибудь неточности в формальных актах или сообщениях? Не было ли ошибки в именах, числах и т. п.? Если вам удастся уловить две-три таких черточки, вы уже хозяин положения.

Вы скажете: у следователя свидетель говорил – ударил, здесь – хотел ударить. Что верно? Он говорит, что прежде лучше помнил дело, чем теперь, но настаивает на том, что и у следователя говорил то же, что здесь, на суде, утверждает, что ошибся не он, а следователь. Возможно ли это? Вы знаете, что дело возникло у следователя в июне текущего года и было записано сто пятидесятым номером. Значит, в месяц возникает около тридцати дел; по каждому делу приходится допросить не одного или двух, а многих свидетелей; это нелегкая работа; дела, как вы сами видите, почти без исключения арестантские. Как вы думаете, может ошибиться следователь, обремененный работой? Ведь мы все ошибаемся. Вот в обвинительном акте, написанном и утвержденном, конечно, без всякой поспешности, грабитель назван именем ограбленного и наоборот. Свидетель мог ошибиться, но возможно, что ошибся не он, а следователь, неверно понявший его слова. Как бы то ни было, здесь под присягой он утверждает: хотел ударить. Судите сами, какое показание можете признать более надежным.