В поисках Аляски - Джон Грин

— Как тебя зовут, милая девушка?

— Лара, — ответила она.

— Лара, — сказал Макс Два Икса, подглядывая в бумажку, — твое поведение является интересным прецедентом — ты, девушка, объективизируешь меня, мужчину. Это настолько необычно, что мне остается лишь предположить, что ты попыталась пошутить.

Лара снова поднялась и закричала:

— Я не шучу! Раздевайся.

Он нервно сверился с бумажкой и продолжил:

— Низвергнуть парадигму патриархата конечно же необходимо. Наверное, ты выбрала подходящий способ. Хорошо, — сказал он и вышел из-за кафедры. И закричал, да так громко, что и Такуми наверняка услышал: — Посвящается Аляске Янг!

Из колонок хлынула насыщенная басами песня Принса, доктор Уильям Морс одной рукой дернул за штанину, а другой — за лацкан пиджака, липучка расстегнулась, и мы увидели его в профессиональной униформе — это был мускулистый мужчина с огромным «иксом», восемью кубиками пресса на животе и накачанной грудью. Макс Два Икса улыбался, его наготу прикрывали лишь плавки; белого он решил действительно не надевать, но правилом «обтягивающего не носить» пренебрег: черная кожа плотно обтягивала его бедра.

Он не сходил с места, лишь размахивал руками под музыку, но толпа просто взорвалась хохотом и оглушительными несмолкаемыми аплодисментами — это явно были самые мощные овации за всю историю «Дня выступлений». Орел подскочил, и, как только он встал, Макс прекратил свой танец, но продолжил поигрывать мышцами на груди под веселую музыку. Орел не улыбался, но по тому, как он поджал губы, было видно, что это ему дорогого стоит. Он большим пальцем показал Максу на выход, и тот повиновался.

Я проводил нашего гостя взглядом до двери и увидел в проеме Такуми, победоносно вскинувшего кулаки, а потом он улетел наверх выключать музыку. Я обрадовался, что он хоть что-то увидел.

У Такуми было довольно времени на то, чтобы вынести оборудование, потому что мы еще несколько минут гоготали и обсуждали случившееся, не обращая внимания на Орла, все повторявшего:

— Ну все, все. Успокаивайтесь. Успокойтесь уже, утихните.

Затем выступил приглашенный гость старшеклассников. Ему конечно же никто не обрадовался. На выходе из зала нас обступили старшие:

— Это вы все устроили?

Я лишь улыбнулся и ответил отрицательно. Это ведь был не я, не Полковник, не Такуми, не Лара, не Лонгвелл Чейз, не кто-либо еще из присутствовавших в зале. Права на эту идею всецело принадлежали Аляске. Она говорила, что самое сложное в хорошем приколе — это невозможность признаться, что это сделал ты. Но теперь я мог похвастаться от ее имени. Медленно направляясь к выходу, я говорил всем, кто меня слушал:

— Нет, не мы. Это Аляска.

Мы все вчетвером собрались в сорок третьей, буквально сияя радостно от успешно проведенной операции — мы были уверены, что такой успех в Калвер-Крике никто не сможет повторить. Я и не задумывался о том, что нам может влететь, до тех пор, пока дверь в нашу комнату не отворилась и над нами не возвысился Орел, в негодовании качающий головой.

— Я знаю, что это были вы, — сказал он.

Мы молча посмотрели на него. Орел часто блефовал. Может, и сейчас блефует.

— Чтобы больше ничего подобного не было, — добавил он. — Боже ж ты мой, «низвергнуть парадигму патриархата» — как будто она эту речь сама написала. — Он улыбнулся и закрыл за собой дверь.

через сто четырнадцать дней

ПОЛТОРЫ НЕДЕЛИ СПУСТЯ я шел с последнего урока, и палящее солнце напомнило мне, что весна в Алабаме длится всего несколько часов: в мае уже началось шестимесячное лето, по спине текла струйка пота, и я принялся тосковать по суровому январскому ветру. В своей комнате я застал Такуми: он сидел на диване и читал принадлежавшую мне биографию Толстого.

— Э-э… привет, — поздоровался я.

Он закрыл книгу, положил ее рядом и объявил:

— Десятое января.

— Что? — не понял я.

— Десятое января. Знакомая дата?

— Ну да, в тот день умерла Аляска. — Формально, она скончалась в первые три часа 11-го числа, но для нас роковой все же стала ночь с понедельника, 10-го января, на вторник.

— Да, но это не все, Толстячок. Девятого января. Мама повела Аляску в зоопарк.

— Погоди. Нет. Откуда ты это знаешь?

— Она рассказала нам эту историю, когда была «Ночь в сарае». Помнишь?

Конечно же я не помнил. Если бы я был способен запоминать цифры, мне бы тройка с плюсом по математике так дорого не стоила.

— Черт возьми, — воскликнул я, и в этот же момент вошел Полковник.

— Что такое? — спросил он.

— Девятое января тысяча девятьсот девяносто седьмого года, — сказал я. — Аляске понравились медведи. Ее маме — обезьяны.

Пару секунд Полковник тупо смотрел на меня, а потом снял рюкзак и швырнул его в противоположный угол:

— Дерьмо. ПОЧЕМУ, БЛИН, Я ОБ ЭТОМ НЕ ПОДУМАЛ?

И за минуту Полковник придумал ответ на наши вопросы — точнее никто бы не сформулировал.

— Так. Она спит. Звонит Джейк, они разговаривают, она рисует, смотрит на беленький цветочек, и у нее мелькает мысль: «В детстве мне мама такие в волосы вплетала», и все. Она бежит в комнату и кричит, что она забыла — забыла про маму, ясное дело, — хватает цветы и уезжает… куда? — Полковник посмотрел на меня: — Куда? На могилу матери?

Я согласился:

— Ага, наверное. Да. Аляска садится в машину, думая только о маме, а на дороге грузовик и полицейская тачка, а она пьяная, злая, и она спешит, она уверена, что сможет протиснуться как-нибудь, она ведь даже соображать ясно не в состоянии, все мысли заняты только мамой, она думает, что проскочит, и тут… все.

Такуми медленно кивает, обдумывая нашу версию, а потом говорит:

— Либо же она берет цветы, садится в машину. Но она уже опоздала. Может быть, она винит себя за то, что снова подвела мать — сначала не позвала на помощь, а теперь даже забыла чертову дату. Аляска в ярости и полна ненависти к самой себе, и она думает: «Все, хватит, я это сделаю», и тут как раз подворачивается полицейская тачка, она думает, что это ее шанс, и жмет на газ.

Полковник достал пачку из кармана и принялся постукивать ею по «ЖУРНАЛЬНОМУ СТОЛИКУ»:

— Да уж, все прояснилось лучше некуда.

через сто восемнадцать дней

И МЫ СДАЛИСЬ. Даже мне уже надоело бегать за призраком, который явно не хотел, чтобы мы его поймали. Да, мы, возможно, оказались слабы, но некоторые загадки явно не желают разрешаться. Я так и не смог понять ее настолько, насколько мне хотелось, но, возможно, эта цель была вообще недостижима. Она не дала мне такой возможности. И этот случай — или это самоубийство — никогда не будет раскрыт, я навсегда останусь жить с вопросом: Отпустил ли я тебя, Аляска, к судьбе, которой ты не желала, или же помог тебе в твоем стремлении уничтожить себя? Это разные преступления, и я не знал, сердиться ли на нее за то, что она сделала меня соучастником самоубийства, или на себя — за то, что позволил случиться тому, что случилось.

Но мы узнали все, что узнать было можно, и, заставив нас искать ответы на наши вопросы, Аляска помогла нам сблизиться — Полковнику, Такуми и мне. Да. Аляска не раскрыла мне собственные секреты, но все же она оставила мне так много, что я снова смог поверить в Великое «Возможно».

— Мы можем еще кое-что сделать, — сказал Полковник, когда мы играли в приставку со звуком — вдвоем, как и в первые дни расследования.

— Ничего мы больше не можем.

— Я хочу проехаться туда, — сказал он. — По ее следам.

В отличие от Аляски, мы не могли позволить себе уехать из кампуса ночью, поэтому мы сдвинули все примерно на 12 часов, то есть на 15:00. Полковник сел за руль джипа Такуми. Его с Ларой мы тоже позвали, но они к тому моменту уже окончательно устали гоняться за призраками, к тому же надвигались экзамены.

День был жаркий, солнце настолько раскалило асфальт, что простирающаяся впереди лента трассы вибрировала от перегрева. Проехав полтора километра по шоссе 119, мы свернули на I-95 и двинули на север, в сторону места происшествия, а заодно и Вайн-Стейшн.

Ехали мы быстро и молча, глядя строго вперед. Я пытался понять, о чем Аляска могла думать в ту ночь: меня снова обуяло желание разорвать время и пространство и внедриться в ее голову — хотя бы на миг. Мимо нас в сторону школы пролетела машина «скорой помощи»: сирена выла, мигалка горела, — и я на миг занервничал: это же мог быть кто-то из моих знакомых. Я даже надеялся именно на это, чтобы печаль, которая все еще не оставила меня, могла обрести новую форму и глубину.

— Иногда мне это даже нравилось, — сказал я, нарушив наше молчание. — Мысль о том, что она умерла.

— В смысле, ты этому радовался?

— Нет. Не знаю, как сказать. Просто… очень чистое чувство.