Воспоминания - Владимир Теляковский

   -- Чем же я когда от вас пользовался? -- И затем шел перечень картин, эскизов и других вещей, дешево, по мнению Коровина, проданных когда-то Шаляпину.

   -- Вы мне никогда дешево не продавали, а если и продали, то такие картины, за которые вам ничего не давали, ибо лучшие вы продаете не мне, а вашим друзьям -- московским купцам.

   Потом разговор переходил на имение, очень дешево, по мнению Коровина, проданное, вспоминались случаи, когда Коровин, купив случайно на рынке портреты работы Тропинина и Боровиковского, дешево их продал Шаляпину. Затем, однако, оказывалось, что это были копии, и Шаляпин их Коровину возвратил, причем сказал, что портреты эти дрянь, а не оригиналы, Коровин же обиделся и сказал Шаляпину:

   -- Если бы картины эти были дрянь, я бы их сам не купил. Я их покупал себе, а вы ко мне пристали их продать, я продал их дешево, а вы хотите купить Рафаэля за сто рублей. Я тоже не дурак, чтобы терпеть из-за вас убыток.

   Но в конце концов все оканчивалось благополучно--оба успокаивались, и вещь, понравившаяся Шаляпину, после долгих споров и разговоров переходила наконец к нему, картины же, забракованные Шаляпиным, возвращались обратно Коровину. Когда этого последнего спрашивали, зачем он уступает Шаляпину, он говорил:

   -- Не могу же я с Федором ругаться; ведь он серьезно стал на меня сердиться и обижаться -- бог с ним.

   Вообще же отношения их были всегда хорошие и дружеские. Шаляпин про Коровина иногда говорил:

   -- Вы не думайте, ведь Константин очень хитер, это он только на вид простоватый.

   То же самое Коровин говорил про Шаляпина:

   -- Знаю я Федю, хитер тоже: представляться любит простоватым, широкой натурой, а он просто жмот и норовит меня провести.

   Передо мною два письма Коровина, написанные им в 1916 году моему сыну Всеволоду. Они очень характерны и вполне рисуют этого выдающегося русского художника, наблюдательного, умного и чуткого. Привожу их почти целиком.

   Письмо от 9 января 1916 года начинается так;

   Милый друг Всеволод!

   Когда в Москве я лежал очень больным и потом мне доктор Щуровский (знаменитость, как и Захарьин) позволил немного сидеть на постели, я просил мои картины написанные летом, поставить около себя, чтобы смотреть; когда пришел через день Щуровский, то, входя в комнату, сказал: "Ого! ишь, сколько накатал!" Здесь, в Севастополе, доктор другой. Я стал писать из окна. Мне видна гавань и корабли. Я и написал этот вид. Когда доктор пришел и увидал, что написана картина, то сначала спросил: "Что это?" Я сказал, что вид из окна. Он опрометью стал бросаться от одного окна к другому, странно беспокоясь: "Позвольте мне сравнить, да неужели это отсюда вы рисуете?" Он был до того сосредоточен и нашел, что не готово, и столбов трамвайных еще нет, а потом сразу все беспокойство бросил или, вернее, все же нашел, что не все готово, и успокоился, успокоился окончательно и стал меня спрашивать о болезни. Это хороший доктор. Московские, те каждый по картине спрашивает. А Щуровский так 50 рублей визит и картины отдельно, и доктора и еще их ассистенты -- те тоже по картине в надбавку. Шаляпин лучше -- он покупает, и если не отдаешь уж очень дешево -- сердится, ссорится, говорит неприятности, вроде Ноздрева, а доктора прямо берут -- потому кадеты, взгляды светлые.

   За мной ухаживает сестра милосердия "Голубого Креста", общины. Утром говорит: "Полощите рот, у вас в роте хорошо будет", "лекарствы у вас много, ишь сколько ей, а вы все хвораете". Странная штука. Сначала она была фельдшерица-сестра, потому она получает 150 рублей в месяц. Присмотр нужен был серьезный, так как уколы морфия, камфоры; потом эта сестра оказалась не фельдшерица, а просто сестра; потом сиделка; потом в конце горничная из лечебницы Постникова. Но почему же "Голубой Крест", община и 150 рублей!

   А знаешь ли, мне запретили в Севастополе заниматься живописью, не доктора, нет, а просто я спросил позволения писать, а мне ответили -- нельзя, честное слово. А мне так нравится -- строго у нас! хорошо... я теперь больше ничего не буду спрашивать -- уж очень все строго. И писать больше не буду картин,-- ну их к черту! И кто вскоре мне достал разрешение, кто бы ты думал,-- еврей Якобсон, музыкант, пианист, ныне солдат вольноопределяющийся. "Вам, господин Коровин, разрешение сделаю -- завтра будет!" И действительно я получил его. И потом все хлопал меня по плечу и говорил: "Ничего, мы устроим, вы же знаменитый художник, но они же ничего не понимают". Но мне все же странно. Правда, в чем же дело, Севастополь -- огромный город, масса евреев, греков, татар, поляков, разных племен. Получает разрешение художник Ганзен. Разве нужно носить обязательно немецкую фамилию, чтобы получить разрешение? Наконец, подумай: у меня аттестация начальника военного Московского округа и министерства двора. Живопись -- моя профессия, я учился в государственных учреждениях. Вот я просил у твоего отца, дайте мне генерала для Крыма.-- "Молоды вы",-- говорит. Вот я помираю не генералом -- досадно. Нет правды на земле.-- А все же странная штука -- и краски у меня лежат на столе, кисти, палитра, холст; а попробуй-ка пописать--запрещено! Но ведь я академик, старший профессор школы!!! вот только фамилия, к сожалению, русская.

   Проездом здесь меня навестил профессор Прахов. Собственно, чему он профессор? Кажется, археологии или церкововедению, если такая профессура есть. У него есть сын "Кока", у которого, по рассказу отца, сразу "открылось" и "полилось" -- талант. "Приехал я и вижу -- орнаменты лежат на столе!! открылось сразу,--папаша развел по воздуху руками.-- Он теперь у меня -- моя правая рука,-- говорил профессор,-- и уже делает две церкви". Выгодно!

   Здесь один очень симпатичный человек, начальник корабля, крейсера, у него в доме показывал мне картины и фарфор. Показывая картину "Море", он говорил: "Ткаченко", другую тоже: "Ткаченко" и третью:

   "Ткаченко". Я сказал, что Ткаченко был не очень художник. "Совсем бездарный",-- сказал хозяин. Зачем же он мне их показывал, зачем они у него висят, и зачем их писал Ткаченко? Но мало того, эти картины Ткаченко дарил в музеи и европейским государственным людям. Разве море и корабли обязательно так плохи и несчастны, что их нужно писать плохим и бездарным господам! Бедные корабли и горькая участь стихии!..

   Гостиница Кист в Севастополе, где я живу, содержится немкой, бывшей ранее булочницей; цены произвольные: молочник молока 30 копеек, хлеб к чаю 30 копеек; кипяток самовар 90 копеек, освещение комнаты 90 копеек, спички 40 копеек, чернила 400 рублей, Перо 40 000 рублей и т. д. Настроение сего милого Мезона -- упоение фатерляндом. [43]