И снова утро (сборник) - Теодор Константин

Я не заметил, когда покинул болото. В какой-то момент я только понял, что уже не валяюсь на ложе из тростника и камыша, а иду, правда шатаясь из стороны в сторону, но все же иду туда, откуда, как мне казалось, доносится запах сосисок с капустой. Была ночь, луна еще не взошла, но я шел, потому что хотел как можно скорее добраться до дома, где хозяйка приготовила это кушанье.

Я шел, как лунатик, привлекаемый запахом, который существовал только в моем воображении, затуманенном голодом, пока не добрался до проселочной дороги. Я не остановился ни на секунду. Опасности будто не существовало, я вовсе забыл о ней. Еще днем я установил, что та дорога вела к большому селу, и только позже узнал, что то было не село, а городок. Я понимал, что страшно рискую, идя по этой дороге, и все же шел, пренебрегая опасностью. И казалось мне, что я, как четыре года назад, направляюсь в город, чтобы поступить в университет. Я шел по проселочной дороге, а видел улицу, которая вела вверх от вокзала, грязная, как улица всякого небольшого городка, со старыми, почерневшими от сажи домами. В нижних этажах этих домов располагались лавочки, где можно было купить самые неожиданные вещи. Во вторых этажах жили семьи торговцев. Через грязные окна, часто заклеенные бумагой, выглядывали на улицу худосочные взлохмаченные ребятишки, жуя черный хлеб, намазанный повидлом. Небо было серым, и только в одном углу скучающее солнце разглядывало из-за дымчатых облаков то, что происходило на земле.

Я шел по проселочной дороге, а видел себя на улице Бендела, в столовой фрау Мицци, у которой обедал и ужинал. У меня перед глазами стоял образ фрау Мицци: высокая, плотная, почти красивая, сильно пахнувшая лавандой. Вот она ловко двигается вокруг стола, подавая нам свой замечательный свекольник со сметаной, за которым следуют ароматные, богато приправленные разными пряностями сосиски с капустой, приготовленные по ее собственному рецепту, наверное сохраняемому в тайне, поскольку мне нигде больше не доводилось есть таких вкусных сосисок. Добрая фрау Мицци ловко двигалась вокруг стола, обслуживая нас, и каждый раз, когда она наклонялась к кому-нибудь из нас, мы видели в вырезе платья ее грудь, красивую и белую. И после того как мы видели ее грудь, обед, который она подавала, казался нам еще вкуснее, и мы с жадностью набрасывались на него.

Я шел по проселочной дороге, видел себя в столовой фрау Мицци, видел и ее, красивую и плотную, несмотря на ее сорок лет. Я был голоден, и в носу у меня стоял запах сосисок с капустой, приготовленных фрау Мицци с несравненным мастерством, как вдруг с той стороны, куда я направлялся, до меня донеслась очередь, за ней другая. С первым же выстрелом я бросился на землю. Меня всего словно иголками пронзил страх, какого я никогда в жизни не испытывал. Потом сразу же установилась тишина, но я замер на месте, боясь пошевелиться, чувствуя, что у меня перехватило дыхание, все тело покрылось холодным потом, когда первая очередь взорвала пелену ночной тишины и темноты.

Облака расползлись, и луна, словно круглый желтый змей, лениво ползла по небу, то показываясь, то скрываясь за облаками. Только теперь я осознал, что, думая о фрау Мицци, довольно близко подошел к населенному пункту, который принял за село, но на самом деле это оказался городок. До первых домов оставалось идти километр-полтора.

Когда я оправился от страха, какого не испытывал, даже идя первый раз в атаку, я попытался здраво оценить обстановку. Очередь предназначалась явно не мне, как я решил в первый миг. Но это означало, что в городке располагаются немецкие или, скорее всего, хортистские войска. Это, собственно, не было для меня открытием, об этом я знал и раньше, и все же я вышел из болота в надежде, что мне удастся проникнуть в город, что меня не схватят. Отчаянный шаг, я хорошо это понимал, но так проголодался, что готов был поставить на один шанс из ста, вопреки здравому смыслу и осторожности, проявленным мною в тяжелых обстоятельствах, через которые мне пришлось пройти. И теперь эта очередь снова сбила меня с толку. Идти дальше было настоящим безумием. И все же я был полон решимости не отступать от своего плана. Я был голоден, страшно голоден!

Я поднялся с земли и тронулся дальше. Только теперь из осторожности шел не проселочной дорогой, а прямо по полям. Не знаю, сколько времени я шел. В какой-то момент я остановился как вкопанный, услышав звук, происхождение которого вначале не мог определить. Я напряг слух. Это был стон, я почти не сомневался в этом. Я подумал, что нахожусь неподалеку от того, по кому совсем недавно были даны две очереди из автомата.

Облака снова расползлись по кустам, и в слабом свете луны я увидел его всего лишь в нескольких метрах впереди меня. Признаюсь, в первую минуту мне даже не пришла в голову мысль помочь ему. Впрочем, чем мог помочь я, военнопленный, убежавший из-под конвоя, которого в любой момент могут схватить и расстрелять? Несмотря на все это, в конце концов я пришел к мысли, что все же хоть чем-нибудь могу быть ему полезен. Я начал приближаться к нему ползком и не без опаски.

Я боялся, что, если у него есть оружие, он может подумать, что у меня враждебные намерения, и выстрелить в меня.

Я подполз совсем близко к нему и проговорил громко, чтобы он мог меня услышать:

— Не бойся! Я хочу тебе помочь!

Говорил я по-румынски, решив, что он тоже военнопленный.

Раненый перестал стонать, попытался приподняться на локтях, но не сумел. Потом, возможно обессиленный попыткой привстать, застонал снова.

— Не бойся! Я румынский пленный, мне удалось бежать, — продолжал я говорить, на этот раз на немецком языке, потом на французском.

Продолжая говорить, я ползком еще больше приблизился к нему. Добравшись до него, я при слабом свете луны, закрытой клочьями облаков, к своему изумлению, обнаружил, что это женщина в очень красивом платье.

Представьте себя в моем положении: я убежавший из-под конвоя пленный; восемь ночей, кроме первых двух, когда отсыпался, я все шел и шел вперед, поддерживаемый единственно желанием и надеждой как можно быстрее добраться к своим. И вот посреди поля я наталкиваюсь на раненую женщину. Стоит ночь, темно, я изнурен голодом. Что делать? Оставить ее на произвол судьбы и идти дальше своей дорогой? Помочь ей? Но как? В село я не мог ее отнести. Значит, она обречена, непоправимо обречена, а мне остается лишь идти своей дорогой и попытаться проникнуть в село.

Вместо этого я приподнял ее на руки и направился обратно в сторону болота. Там я положил ее на свое ложе из тростника.

— Кто ты? — спросил ее по-румынски, по-французски, по-немецки. Она не отвечала и только стонала, не переставая. Даже ни разу не открыла глаз.

Луна, снова выбравшись из-за туч, помогла мне рассмотреть ее раны. Одна пуля попала в бедро левой ноги, другая в плечо. Рана в бедро, кажется, не была тяжелой. Пуля вышла, не затронув кость. Зато другая рана, в плечо, оказалась опасной. По всей вероятности, пуля раздробила ключицу. Но самым страшным было то, что из обеих ран текла кровь.

«Чем ее перевязать? — спрашивал я самого себя. — Если я ее не перевяжу, она умрет от потери крови».

Я хотел разорвать рубашку, но вспомнил, что она черная от грязи и пота. Если я перевяжу ее полосами от рубашки, в раны наверняка попадет инфекция.

И все же ее надо обязательно перевязать. Пришлось разорвать бретельки ее нижней рубашки и снять ее, вытащив из-под юбки. Из рубашки я приготовил нечто наподобие бинтов и неумело перевязал сначала плечо, потом ногу. Она послушно дала перевязать себя.

«А что делать дальше? — спрашивал я себя и отвечал: — Не знаю! Прежде всего — подождем до утра».

Я прислонился спиной к стволу вербы, решив не смыкать глаз до рассвета. Мне уже не хотелось спать, чувство голода притупилось. Я ощупал лоб раненой. Женщина вся горела. Я смочил оставшиеся обрывки рубашки в стоячей болотной воде и положил компресс на лоб. Почувствовав холод, женщина глубоко вздохнула и некоторое время не стонала. Потом застонала снова.

— Тебе больно? — спросил я ее по-немецки.

Но раненая и теперь ничего не ответила. Время тянулось медленно. Неугомонные лягушки продолжали свой концерт. Время от времени где-то неподалеку вскрикивала какая-то болотная птица. Слева, с другой стороны болота, доносился рокот моторов, перекликались автомобильные гудки. Раненая продолжала стонать.

И вдруг стоны прекратились. Тогда меня охватил страх и отчаяние, что она умерла. Я снова приложил ухо к ее груди, чтобы убедиться, что она еще жива.

Она была жива. И даже не стонала, а только смотрела на меня. Опершись на локоть и немного нагнувшись к ней, я тоже смотрел ей в лицо. Небо просветлело, и звезды будто поднялись выше. Лицо ее было загадочным и торжественным, и сердце мое трепетало от волнения. Раненая глядела на меня такими грустными глазами, каких мне никогда в жизни не доводилось видеть.