Беруны. - Зиновий Давыдов

Терентий Неделька вовсе пал духом и с тяжелым сердцем тронулся дальше.

Но дальше дело неожиданно пошло лучше: в мызе Устье турецкая фляга стала вновь источать крепкий напиток, который не иссякал уже ни у мызы Пелы, ни у мызы Вяземского и до самой Невской лавры, когда они покатили леском по прямой, как стрела, дороге и единым махом докатили до речки Фонтанки. Но здесь им вышла остановка.

Навстречу по вновь перестроенному Аничкову мосту беспрерывной чередой двигались к лавре одноколки, таратайки, расцвеченные кареты, запряженные цугом, с выездными лакеями на запятках. А впереди, на узком мосту, воз с сеном, сковырнувшийся набок, загородил дорогу. Сломанное колесо валялось подле, конные солдаты гарцевали около и барабанили палками по вознице, который, в свою очередь, молотил кнутовищем по своей рвавшейся из упряжки лошадке. Народ стал толпами сбегаться к мосту, прослышав, что поймали каких-то берунов и будто бы сейчас в клетках будут спускать их в Фонтанку. Но беруны оказались на вид обыкновенными мужиками, потому что Тимофеич ещё в Мезени наотрез отказался ехать в беруновом платье и не хотел облекаться в это одеяние и у мызы Вяземского, перед въездом в столицу. Достойным внимания напиравшего народа оказался один лишь ошкуй, стоявший на задних лапах в клетке, ухватившись передними за железные прутья. Он с любопытством глядел на сверкавшую под солнцем речку, на баб, усердно колотивших вальками, на перепуганного суматохой теленка, который, задрав хвост, несся по ещё топкому тогда берегу, заваленному конским навозом и всякою дрянью.

Тимофеич тоже воззрился было на каменные палаты, высившиеся на противоположном берегу, потому что подобных видывать ему раньше не приходилось. Уж не живет ли в этих палатах царица? Но Терентий Неделька пояснил, что живет здесь не царица, а граф Алексей Григорьевич Разумовский, царицын любимчик. Тимофеич хотел спросить солдата ещё о чем-то, но столпившиеся вокруг телеги люди стали дергать старика за что попало, и один какой-то, в рваном полукафтане, норовил даже потянуть его за мохнатую бороду, в которой застряла солома. К счастью, тут грянула музыка – гвардия проходила по мосту, – и толпа загляделась на золотые короны, жарко горевшие на холодном серебре полковых барабанов. За флейтщиками в красных кафтанах ехал на дорогом коне вельможа в алмазах и самоцветном каменье, и Терентий Неделька пояснил Тимофеичу, что это и есть Петр Иванович Шувалов, граф, откупивший у царицы, в числе прочего, и северный промысел на зверя и рыбу. Толпа, завидев графа, уже и вовсе оставила берунов и забыла даже про ошкуя.

В народе говорили, что едет обирала Шувалов в Невскую лавру табаком обсыпаться, намекая на то, что и табак взял он на откуп у государства и теперь только один может торговать им, назначая за товар какую вздумается цену.

– А после обсыплется солью, – утверждали другие.

– Моржовым салом будет помазан...

– Трескою причастится...

– Медяками разговеется...

– Вор...

– Мошенничек...

– Чертушко...

Гремела музыка, под всадником играла лошадь, пучил глаза вельможа Шувалов, которому казалось, что народ приветствует его своим криком. Рукою, затянутою в замшу, он слал ответные приветствия народу, стоявшему шпалерами по обочинам дороги и продолжавшему всё так же честить графа, пользуясь оглушительной пальбой из ружей и пушек, которая началась за рекою.

– Подох бы ты скорее! – орал во всю мочь детина, взобравшийся на кучу щебня.

– Курицын сын... – шамкнул возившийся со своей берестяной табакеркою старичок.

И выстрелы один за другим били вверх, белым дымом расходясь вокруг Петропавловской колокольни, в белое облако облекая медного ангела, несущего крест. 

VIII. КАК РАЗВЛЕКАЛИСЬ ВЕЛЬМОЖИ И ГЕРЦОГИНИ

В Петербурге, на зверовом дворе, куда были доставлены вместе со своим медведем Савкой привезенные из Мезени беруны, шла подготовка к очередной придворной потехе. Площадь около лисьего загона была расчищена, лисятникам были выданы новые зеленые кафтаны, а берунам приказано было уже с утра нарядиться в беруново платье и быть начеку.

Накануне профессора Академии наук чинили берунам допрос. Они подъехали в желтой академической карете прямо к медвежьему острогу[58] и здесь, набивши табаком носы, стали допытываться, сколько туда ходу, до Малого Беруна, и что там произрастает, и какой там водится зверь. Один, очкастый, всё выпытывал насчет солнца: когда оно там восходит, как заходит, когда пропадает совсем... Тимофеич показывал всё, что знал, но очкастый был немец, и понять Тимофеича ему было трудно. Он сердился, ругал Тимофеича свиньею, хотя тот показывал сущую правду.

– Я же говорю тебе, милый, – силился Тимофеич заглянуть своему допытчику под медные очки, прямо в рачьи его глаза. – Спроси хоть Ванюху: дитя чистое врать те не станет.

Но с Ванюхой в это время бился другой, в парике, который буклями спадал ему на плечи. Этот не мог простить Ванюхе того, что парень на острове не помер, когда по всем книгам помереть ему там полагалось. Ванюха виновато улыбался, сам понимая, что оплошал и тем огорчил такого важного господина.

На Степана насели двое других. Они развернули географические карты и потребовали, чтобы Степан в точности показал им, где именно изловил он своего ошкуя. Но Степан хотя и выучил ошкуя разным штукам, но, как на грех, ничего не понимал в географических картах. Чтобы не обидеть ученых господ, приехавших на зверовой двор в похожей на издохшего кита карете, Степан ткнул пальцем в карту, после чего профессора, сворачивая свои бумаги, называли Степана дураком и невежей. Все четверо снова нюхали табак, потчуя друг друга, потом смотрели на Савку, который с разгону бултыхался в пруд посреди острога. Наглядевшись на Савкины игры, профессора сели в свою карету и покатили с зверового двора на Васильевский остров.

День, назначенный для гулянья, выдался погожий, и берунам было жарко в их беруновом платье. Кроме того, им было не по себе в остроге, где им приказано было смирно сидеть на самом виду, чтобы сквозь окошки в частоколе было видно, каковы они, беруны, на самом деле. Но, кроме берунов, на зверовом дворе находились еще хивинцы и другие азиатские люди, которые ходили около слонов, и этим было холодно в их уборах, как холодно было и самим слонам, выгнанным на двор из теплых амбаров. Кашляли в клетках обезьяны, и мелкая дрожь пробегала по страусу, неподвижно стоявшему за высоким тыном. И только по дрожи этой можно было догадаться, что стоит там великолепная птица, а не просто статуя из числа многих у итальянского фонтана.