Советская морская новелла. Том второй - Леонид Соболев

Он обратился, и через две недели ему уже стало ясно, что Бертулис как в воду глядел, когда посоветовал приберечь туфли к свадьбе…

Она еще не знает, что будет делать… В июле, когда он сказал ей, что она ему очень нужна, Пране долго смотрела на него и молчала. Но потом согласилась. Грикштене так аттестовала Пранайтиса: «Может, слегка и попивает, однако попробуй найти сегодня мужика, чтоб был без сучка и задоринки, особливо если у него никаких забот, много денег и столько соблазнов вокруг. Выходи! Со временем переделаешь на свою колодку…»

Легко сказать: переделаешь на свою колодку… Чего ж она своего Эмилиса не переделала?

«Потому — слишком поздно спохватилась!»

Чтобы не повторять ошибок мягкосердечных жен, Прайс, подстрекаемая Злым духом, с первых же дней совместной жизни стала гнуть свою линию:

«Как считаешь, Пранулис, не лучше ли нам?..»

лучше. Здесь родитель мой покойный работал, теперь брат… Дома я тут, дома! А в другом месте — гостем буду себя чувствовать, никому не нужным гостем!..»

«Не ты первый, не ты последний — сколько народу ушло отсюда!»

«Им что? Пришли да ушли, а я тут с малых лет. Мне без моря нельзя…»

Что он будет делать, когда Бертулис позовет: «Пранас! В море пора!»? На их пути возникло первое препятствие, первая трещина. Кому-то придется прыгать через нее. Кому?

Добрый дух успокаивает:

«Не бойся, Прануте, не будет он пить!»

«Но ведь тут все пьют! Помнишь ту драку, в позапрошлое воскресенье, когда одного по пьяной лавочке на всю жизнь хромым сделали?»

«Так ведь Пранас-то твой не дрался!»

«Этого еще не хватало!»

Она повернула голову, чтобы посмотреть, как выглядит он при сером утреннем свете, пробивающемся уже в окно. Можно рассмотреть обстановку их уютной комнатки. Небогато, но вещи новые, добротные… И она подумала: «Как хорошо жилось бы нам, если бы он слушался меня».

А он ругался про себя: «Черт бы эту Пальмиру взял, наплела невесть чего! И когда теперь жизнь в нормальное русло повернет?»

Она заметила, как плотно сомкнулись его веки и на скуле вспух желвак. Поняла, что и он, ее муж, не спит.

А может, послушаться Доброго духа — улыбнуться, тихонечко прильнуть к нему, шепнуть на ухо: «Я люблю тебя, Пранук», а потом бодро встать, вскочить с кровати, не одеваясь — в чем спала, чтобы он не мог оторвать от нее взволнованных, любящих глаз, сложить в сумку еду и нежно-нежно пропеть ему: «Ну-ка вылезай из гнездышка, милый мой рыбачок, в море пора!..»

Вчера вечером, узнав, что они снова собираются в море, она заявила:

«Учти, вернешься — не найдешь!»

Он усмехнулся, но не ответил, потому что твердо был уверен: ничего подобного она не сделает. Женщины — что молодые, что старые — привыкли пугать мужей. Взять хотя бы его невестку — по любому поводу, из-за малейшего пустяка терроризировала она своего Арвидаса: мол, уезжаю с детьми к своим родителям, и баста. Так продолжалось до третьего ребенка, теперь у них шестеро; поэтому они с Прануте и не поместились в родном доме, пришлось устраиваться у Вайнюсов. Теперь-то невестка больше не пугает брата, он бы только расхохотался в ответ — скатертью, дескать, дорожка!..

«Не ухмыляйся, я не шучу».

А он не верит, потому что знает — любит она его… Одного он не знает, не может представить себе того, как перепугалась она, как надрожалась пятеро суток назад, когда налетевший с материка невероятной силы шквал словно сдул ее с постели; она стояла одна посреди темной комнаты, не понимая еще, что происходит. А потом дошло: господи! Да ведь мой Пранас в море! Жестокий шторм обрушился неожиданно. Боты, получив разрешение на ночной лов, с вечера вышли ставить переметы. На рассвете выберут их и к обеду будут уже на берегу. Поставили, зажгли, как положено, сигнальные огни и, поскольку спать было еще рано, свели боты вместе, сошвартовались. Сели перекинуться в картишки. Играли весело, по маленькой, но, глядишь, из этих копеек и на пол-литра может набежать; шлепали картами и трепали языками, затерявшись посреди черного, но совсем не злого моря, далеко от берега. Обсуждали все, что приходило в голову: начиная от событий мирового масштаба и кончая счастливо сложившейся судьбой самого молодого из них — Пранаса Пранайтиса. Привалило парню счастье, ибо это ведь и есть настоящее счастье — несказанно любить и быть любимым несказанно. Пранас с ними не играл. Ему надоело слушать треп и смотреть, как шлепают карты по деревянной скамейке, он закрывает глаза и видит перед собой, сквозь слипающиеся ресницы, улыбающуюся ему Пране, его Прануте. Какое счастье, что выпал тогда из кармана лакированный полуботинок! Что именно она шла в ту ночь берегом по его следам! Спасибо тебе, полуботиночек, — помог нам найти друг друга! В полудреме он что-то беззвучно шепчет, чмокает губами, и она, стоя с улыбкой перед ним, понимает: «Как хотел бы я сейчас быть рядом с тобой… но не могу — работа…»

Пиктуйжа, хотя у него один глаз, да и тот косой, заметил, что дремлющий Пранас шевелит губами, и заржал. Он в выигрыше, и это еще больше улучшает его настроение.

«Самая сласть небось в это времечко да с женушкой, а, Пранас?»

«Дай ты ему поспать, — покряхтывая, басит Иодишюс, рыбак с другого бота, мужик что медведь, — кажется, попади ему в лапы — и заказывай панихиду. — Дай поспать! Надо же человеку хоть тут, в море, ночку передохнуть. Дома-то, надо полагать, некогда! Все на свою молодуху нарадоваться не может…»

«Без костей языки у вас! Чего треплете?!» — одергивает их Бертулис.

А потом с берега начинает тянуть ветер. Сначала беззлобно покусывает, и только когда пиковая дама с красной розой в большом вырезе на груди вдруг слетает со скамьи и попадает в лужицу мазута возле мотора, только тогда мужики спохватываются: уж не штормяга ли надвигается?..

Не иначе! Боты расходятся и спешат к берегу, сквозь плотную мглу, против ревущего ветра, под низкими тучами, то и дело швыряющими в лицо горсти холодного ледяного дождя. Пиктуйжа откачивает воду ручным насосом, Пранас вычерпывает ведром, Бертулис — у руля.

«Ну как, Пранук, выкарабкаемся?!» — орет Пиктуйжа.

«Ясное дело!»

«Шесть, а то и все семь баллов. Ладно! Как-нибудь!»

Попотеть, потрудиться пришлось изрядно, ничего не скажешь. Но ни на мгновение не допускали они и мысли, что это конец, что могут они пойти на дно. Правда, кое-кто из рыбаков вернулся с разбитым носом, с шишкой на лбу, с синяками… Смеху было! До свадьбы заживет!

Хотя при чем здесь свадьба? Все давно женатые.

А она вскочила с кровати и стояла помертвев, не зажигая огня, посредине темной комнаты, не зная, что же теперь делать. Тогда сверху в одной ночной сорочке спустился Злой дух (Грикштене с мужем и тремя ребятами жила в том же доме — в двух комнатенках мансарды). Ворвалась к ней Пальмира и зашипела:

«Вот тебе рыбацкий хлебушек! Вкусен? Дрожи теперь — живой вернется или на корм рыбам пойдет…»

Ее Эмилис преспокойно дрыхнул, ему ничто не грозило, и она зашлепала к себе наверх, тем более что другие рыбачки уже тащили Иране к морю! А Доброму духу, заглянувшему к молодой жиличке из соседней комнаты, сказать было нечего — шторм действительно яростно скалил свои злые острые зубы.

Море было страшным. Иране и во сне не снилось, что оно может быть таким страшным. Оно с грохотом обрушивало на берег горы воды, ветер выл без передышки; слабосильный, хлипкий какой-то луч маяка то и дело увязал в низких, быстро бегущих тучах… Видят ли его те, кто затерялся сейчас в этом кромешном аду? А если не видят, как же найдут они дорогу к грохочущему берегу, туда, где ждут их жены?!.. Даже директор рыбхоза притащился, жмется в затишке, возле наблюдательной вышки, смолит одну сигарету за другой. Видать, и у него душа не на месте — под шторм пустил…

Бертулене, толстая Герда, пытается успокоить Иране, — мол, не бойся, приплывут. Такое ли они видали? Не впервой!

Но ей-то было впервой. И она, без всякой подсказки Злого духа, дала себе клятву: «Пусть только вернется! Больше он у меня в море не выйдет, или я не я буду!»

Бертулисов бот появился у берега предпоследним. Когда она, Иране, была уже ни жива ни мертва, когда в сердце ее оставался лишь крохотный лучик надежды и уговоры старших подруг уже не доходили до ее сознания.

Она в сотый, а может, и в тысячный раз, до боли сжав руки, твердила себе: «Не пойдет, не пущу! Не пойдет, не пущу!..»

Потом они шли домой через гудящий от ветра и потоков воды лес, сквозь проливной дождь и мрак черной штормовой ночи. Он чуть ли не на руках нес ее, обессилевшую от ожидания и страха: так она пресытилась вдруг этим горьким хлебом рыбацкой жены, что он у нее комом стоял в горле.

«Больше ты в море не пойдешь, не пущу!» — срывающимся голосом твердила она, словно не хватало ей воздуха.

Он успокаивал ее, шутил, а потом они радовались вместе, словно впервые обрели друг друга. Уже дома, уже в своей комнатке, обставленной новыми вещами, которые они приобрели в том же магазине, где счастливая рука достала ему из-под прилавка пару черных лакированных туфель…