Ангел на мосту - Джон Чивер

— Где-то валяются, — ответила она сердито. — Они мне то и дело попадались под ноги. Ты их оставил мокрыми на коврике у постели, а я их повесила в душевой.

— В душевой их нет, — сказал я.

— Ну, значит, где-нибудь еще, — сказала она. — Ты их, случаем, не искал на обеденном столе?

— Послушай, — сказал я. — Почему ты говоришь о моих купальных трусах так, точно они шатаются по всему дому, хлещут виски, портят воздух и рассказывают сальные анекдоты при дамах. Ведь речь идет всего-навсего о невинной паре трусов!

Тут я чихнул и ждал, что она мне пожелает здоровья, как обычно, но не дождался.

— И носовые платки куда-то все запропастились!

— Сморкайся в бумажные, — сказала она.

— Я не желаю сморкаться в бумажные платки, — сказал я.

Должно быть, я кричал, так как тут же послышался голос миссис Уайтсайд, зовущий домой Мэри-Ли, и затем стук закрывающегося окна.

— Господи, как ты мне надоел сегодня! — воскликнула жена.

— А ты мне вот уже шесть лет как надоела, — сказал я, сел в такси, уехал в аэропорт и улетел в Нью-Йорк вечерним самолетом. Мы поженились двенадцать лет назад, а до этого два года жили невенчанными, итого, следовательно, мы прожили вместе четырнадцать лет. Но с того дня я ее больше не видел.

Все это я пишу в другом домике на берегу моря, где я живу с другой женой. Я сижу в кресле, не отмеченном ни особенным каким-нибудь стилем, ни эпохой, ни вдохновением художника. Обивка в нем отсырела и отдает плесенью. Передо мной стоит пепельница, украденная в Риме из гостинцы «Эльсинор». Стакан, из которого я пью виски, носит следы киселя на своих стенках. Одна из ножек стола, за которым я пишу, сделана из другого дерева. Лампа светит тускло. Магда, моя теперешняя жена, занята окраской своих волос. Она красит их в рыжий цвет, и его приходится возобновлять каждую неделю. День туманный, мы живем недалеко от пролива, усеянного буйками. Как во всяком богобоязненном местечке, здесь по воскресеньям все утро напролет звонят колокола — то высокие, то густые, то такие басистые, что, кажется, будто они гудят на самом дне моря. Магда просит меня подать ей очки. Я покорно тащусь за ними на террасу. Лучи света из окон нашего коттеджа упираются в туман. Кажется, что они сделаны из какого-то плотного материала и что о них можно споткнуться. Вдоль всей дуги залива виднеются огоньки других коттеджей, в которых тоже витают привидения и тоже копятся запасы счастья или горя для тех, кто приедет им на смену — в августе или на будущий год. Неужто мы и в самом деле так тесно связаны друг с другом? Неужели всем нам суждено взваливать свое бремя на плечи людей, которых мы и в глаза никогда не увидим? И это чувство всеобщности страдания — неужели оно так неизбежно?

— Очки! Очки! — кричит Магда из комнаты. — Сколько раз тебя надо просить?

Я несу ей очки, и, когда она кончает возню с волосами, мы ложимся спать. Посреди ночи с шумом распахивается дверь на крыльцо, но нет подле меня моей милой, моей первой жены. Некому спросить сонным голосом:

— Зачем они вернулись? Что они здесь позабыли?

УДАЧА

Быть может, и не следовало лезть на рожон, но как же хочется еще один последний раз замолвить слово за всех этих несокрушимых, неутолимых, неунывающих неудачников, противоборствующих судьбе до последнего! Ведь если писать большую и правдивую картину города, в котором мы с вами живем, разве можно без них обойтись, без этих людей, которые так никогда и не выбиваются в люди и вместе с тем никогда не сдаются? Так или иначе, каждый из нас когда-нибудь с ними встречался. Я имею в виду всю эту аристократическую мелюзгу, населяющую фешенебельные кварталы Ист-Сайда, всех этих элегантных, обаятельных и слегка потрепанных мужчин, занимающихся маклерством, а также их жен, красующихся в норковых накидках, купленных по случаю, в мехах, извлеченных из мусорных ящиков и в туфлях из крокодиловой кожи; дамы эти задирают нос перед швейцарами и перед кассирами магазинов самообслуживания, бряцают золотыми украшениями и источают запах дорогих духов, которые они выдаивают из своих флаконов до последней капли. Взять, к примеру, Альфреду и Боба Биеров. Они занимают квартиру в доме, который некогда принадлежал отцу Боба, и живут в ней, окруженные призами яхт-клуба, фотографиями с автографами президента Гувера, испанской мебелью и прочими реликвиями былого величия. Сама квартира — это собрание гулких и темных комнат, собственно, не так уж великолепна, но взгляните на лица швейцара и лифтера, после того как вы объявите им, куда вы идете, и вы прочтете на них, что и такая, какая она есть, квартира эта жильцам не по средствам, что вот уже три месяца, как за нее не плачено, и что на чаевые от этих жильцов можно не рассчитывать. Альфреда, разумеется, окончила колледж в Фьезоле. Ее отец так же, как отец Боба, — потерял в свое время миллионы и миллионы долларов. Все ее воспоминания выложены толстым слоем сверкающего золота. Помните, с какими высокими ставками мы играли в бридж в прошлом году? А как трудно заводился «даймлер» в дождливые дни! А пикники в Брендивайне с сестрами Дюпон!

Альфреда была красива той особенной, ничем не возмутимой, белокурой красотой женщин Новой Англии, которая как бы заявляет свое потомственное право на какие-то преимущества над остальной частью рода человеческого. Когда настали плохие времена, она пошла работать, сперва в магазин хрусталя на Пятой авеню, затем в ювелирный магазин Йенсена, где она не поладила с начальством оттого, что настаивала на своем праве курить на работе; устроилась в универсальный магазин Бонвита, оттуда перешла к Бенделю; на время рождественской торговли она попала в игрушечный магазин Шварца, а на пасхальную — к Саксу, на первый этаж, где шла торговля перчатками. И как-то между делом она умудрилась родить двоих детей, за которыми присматривала старуха шотландка, некогда, в хорошие времена, работавшая у них в семье прислугой и, подобно своим хозяевам, не сумевшая приспособиться к изменившимся обстоятельствам.

Таких, как Альфреда и Боб Биер, постоянно встречаешь на вокзалах и вечеринках с коктейлями. Я говорю о воскресных вокзалах и узловых станциях типа Хайяннис или Флемингтон, куда обычно стекается публика после уик-эндов или к концу сезона; ранней весной это будут места вроде Лейк Джорджа, Эйкена, Гринвилла, или пароходик в Нантаккет, или дачные места вроде Стонингтона и Бар Харбора. А то и дальше — Пэддингтонский вокзал в Лондоне, Рим, ночной пароход на Антверпен. «Хеллоу! Хеллоу!» — кричат они вам через толпу пассажиров. Вы поворачиваете голову и видите его — в белом плаще, мягкополой шляпе, с тростью в руке, и ее — в норковой накидке или в ее мусорных мехах. Вечеринки, на которых скрещиваются наши пути, не так уж разительно отличаются от всех этих пристаней, вокзалов и поездов. Народу на них бывает не слишком много, а виски не слишком высокого качества. Обычно на этих вечеринках пьешь, болтаешь и при этом испытываешь почти физическое чувство разобщенности, словно все — родство, дружба, школа, в которой учились вместе, город, в котором вместе росли, — словом, все, что, казалось бы, должно было связывать собравшихся между собой, все эти узы тают, распускаются, как лед в коктейле. Впрочем, это, пожалуй, атмосфера не распада, а скорее — изменения общественных связей, перегруппировок, иначе говоря атмосфера путешествия. Кажется, что гости собрались на дебаркадере или платформе узловой станции и ожидают отбытия парохода или поезда. И кажется, что там, за прихожей, где горничная принимает ваше пальто, за вестибюлем и парадной дверью, пропитанной огнестойким составом, нас ожидает темный простор воды, быть может взвихренной и бурной, свистит ветер, скрипят железные петли, горят береговые огни, кричат матросы, и раздается пронзительный, хватающий за душу взвизг сирены.

Быть может, Биеров всегда встречаешь на этих вечеринках и вокзалах оттого, что они вечно кого-то разыскивают. Ищут они, разумеется, не нас с вами, а какую-нибудь английскую маркизу. Впрочем, они рады и нам: в бурю любая гавань — пристанище. Входя в комнату, они первым делом начинают озираться — ну да что ж тут такого? Мы все так входим в комнату, полную народу. Другое дело — ищущий, прочесывающий взгляд, которым они исследуют толпу, собравшуюся на железнодорожной платформе; где бы ни появлялись эти двое — на дебаркадере или на вокзале, — если ждать приходилось свыше пятнадцати минут, они выворачивали наизнанку все сборище, заглядывая под шляпки женщин и за газеты, которыми заслонялись мужчины. И все это в надежде найти общих знакомых!

В период тридцатых и сороковых годов, во время великой войны, в годы, предшествующие ей, и в годы, за ней следующие, финансовое положение Биеров осложнилось тем, что дети их достигли того возраста, когда возникла необходимость определить их в различные учебные заведения, где учатся дети состоятельных родителей. Тут они пустились во все тяжкие! Они позволили себе ряд не слишком чистоплотных поступков — там заняли деньги под фиктивный вексель, там загнали машину знакомых, которую те одолжили им на уик-энд, в кювет да так и оставили ее, там еще что-то. В результате подобных подвигов в довершение к переживаемому ими финансовому кризису пошатнулось также и положение их в обществе. Впрочем, они продолжали функционировать, орудуя личным обаянием и близкими надеждами — ведь в Филадельфии у них была тетка Маргарет, в Бостоне — тетка Лора. Говоря по чести, они и в самом деле были чрезвычайно обаятельны! Их появление всегда встречалось с радостью. Пусть они даже и олицетворяли собой тех самых стрекоз, что лето красное пропели, зато у них был чудесный дар напоминать людям об этом лете, о чем-то приятном, о приятных местах, приятном времяпрепровождении, приятной еде и приятном обществе. Да и рвение, с каким они разыскивали знакомых по вокзалам и пристаням, было извинительно: ведь они всего-навсего занимались поисками своего привычного, единственно понятного мира.