La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет - Эльза Моранте

Бывало, что в суматохе бегства Ида не успевала одеть его — и тогда она его завертывала в покрывало, снятое с гладильной доски, или в шаль, или в любую тряпку. Когда эта тряпка спадала, Узеппе оказывался в убежище в обычной своей ночной кофтенке, но для него это не имело никакого значения. Никакие стыдные мысли не посещали его, он прыгал и плясал столь же непринужденно, как если бы на нем был безукоризненный светский костюм.

И Блиц тоже, попав в бомбоубежище, имел возможность пообщаться с другими собаками. Если исключить одного гончего пса и старую лайку, принадлежавшую еще более старой владелице, это все были собаки беспородные, дворняги, как и он сам, худющие, с торчащими ребрами — настоящие жертвы военных лишений; но все они, как и Блиц, были довольны выпавшим на их долю развлечением. После обычных приветственных церемоний, что заведены у собак, Блиц принимался резвиться вместе с ними.

Несколько женщин кормили грудью детей, несколько других вязали, были старухи, читавшие молитвы и осенявшие себя крестным знамением при близком разрыве зенитных снарядов. Кто-то, едва войдя, тут же укладывался на пол и продолжал прерванный сон. Группка мужчин собиралась у стола, чтобы поиграть в карты или в кости на стаканчик вина, налитый хозяином. Порой вспыхивали дискуссии, которые хозяин или комендант помещения гасили, если они грозили закончиться ссорой или потасовкой.

Мы с вами уже знаем, что Ида, будучи необщительной и имея к тому немало поводов, никогда не разговаривала с соседями. Те оставались для нее мимолетными фигурами, время от времени встречаемыми на лестнице, во дворе или в лавках. И теперь, сталкиваясь с ними при бегстве, и попадая в их компанию, такую узнаваемую и вместе с этим такую чужую, она, проснувшись лишь наполовину, зачастую путала их с теми голосящими толпами, которые только что одолевали ее в недосмотренных снах. Ей достаточно было присесть на скамейку, и тотчас же действие принятого вечером снотворного возобновлялось. Иде, однако же, казалось недостойным учительницы спать при всем честном народе. Съежившись в комочек при всеобщем шуме и гаме, она силилась не закрывать глаз, но то и дело роняла голову на грудь, потом, встрепенувшись, вытирала с подбородка слюну и с робкой улыбкой бормотала извинения. Она даже поручила Узеппе будить ее время от времени. И он, как только об этом вспоминал, карабкался ей на колени и кричал прямо в ухо: «Ма! Ну ма-а-а!», потом щекотал ей шею. Это невероятно развлекало его самого, потому что мать, почувствовав щекотку, смеялась, словно маленькая девочка. «Ма, ты не спишь?» — осведомлялся он, заботливо и заинтересованно, едва она открывала глаза, мутные от снотворного и ослепленные светом ацетиленовой лампы. В первый момент она не узнавала хорошо знакомого подвальчика, ошеломленно прижималась к ребенку, ища защиты против этого сборища незнакомых людей, которые могли быть осведомителями или переодетыми полицейскими… Она постоянно боялась, что станет во сне объектом обозрения, а то и позволит себе компрометирующие высказывания, такие, как «Моя мать носит фамилию Альмаджа», или же «Мой ребенок является незаконнорожденным, он сын нациста».

В убежище, кроме все тех же семейств, живших по соседству, заглядывал еще и люд вовсе случайный — заблудившиеся прохожие, субъекты без роду без племени: уличные попрошайки, дешевые проститутки, подпольные торговцы (с которыми Нино, вечно стремившийся раздобыть деньжат, затевал в подобные ночи какие-то грошовые сделки). Некоторые из этих людей, будучи выходцами из Неаполя, рассказывали, что город после целой сотни бомбежек стал похож на кладбище и на бойню одновременно. Все, кто только мог, из города бежали, а несчастные нищие, которые там еще оставались, чтобы приткнуться хоть куда-нибудь, на ночь уходят спать в окружающие пещеры, куда они перетащили матрацы и одеяла. Улицы Неаполя представляют собой пустыню, заваленную обломками домов, над которой витает вонь разложения и клубится дым — все это наделали «Летающие крепости» со своими ежедневными налетами.

В том единственном своем памятном вояже, когда ей пришлось посетить Неаполь — всего на два часа, во время свадебного путешествия — Идуцца была туристкой совсем еще желторотой, которая, кроме собственной провинции, ничего другого не успела повидать. И Неаполь остался в ее памяти чем-то вроде легендарного Багдада, он был куда грандиознее того же Рима. Теперь же к этим картинам, единственным и ни с чем не сравнимым, примешивалось видение бескрайнего пустыря, усеянного развалинами, обширного, словно азиатский континент, и забрызганного кровью. Там даже троны королей и королев, заодно с мифами о городах-родоначальниках, изученными в школе, и с прочими ее фантазиями, теперь валялись поверженными в прах.

Но Ниннарьедду в рассказах неаполитанцев чувствовал лишь соблазн этого полного приключений существования внутри гротов и прибрежных пещер; оно сулило ему изобильные и непредсказуемые любовные приключения, восхитительный риск и анархическую свободу. И подобно человеку, который из постылой провинции подумывает перебраться в вожделенную метрополию, он уже вынашивал план отправиться в Неаполь в компании одного из своих новых знакомцев, промышлявших на черном рынке. В самом деле, ведь он уже несколько недель тому назад покончил с комедией школьного обучения, а школы тем временем и сами закрылись благодаря естественному ходу вещей. Война в Африке уже завершилась; теперь она приближалась к итальянской территории, все европейские страны были охвачены ее огнем. Его уже тошнило от Вечного Города, где война велась понарошку, ее только изображали в разных там Ватиканах да министерствах; тоска по местам, где не было бы ни Вечности, ни Святости, где вещи, предназначенные гореть, горели бы себе на здоровье — эта тоска порою одолевала его до потери сознания, похожая на приступ поджигательской лихорадки. Раз заправилы страны не хотят видеть его сражающимся под предлогом того, что он слишком мал, он сам устроит свои дела и будет воевать от себя лично!

Но получилось иначе — в эти самые дни его неотвязное желание исполнилось. Скандальный ход войны, которую вели фашисты, благоприятствовал вербовке добровольцев, готовых отдать жизнь за дуче; и еще до конца июня Ниннарьедду, бывший пока что полувзрослым, полуребенком, изыскал способ записаться в батальон чернорубашечников, который отправлялся на Север.

В полном обмундировании он, увы, производил впечатление мальчишки; впрочем, смотрел он гордо и даже высокомерно. Он и здесь выказывал определенную нетерпимость — военная дисциплина ему тоже была не по нраву. В пору отбытия предметом его серьезной озабоченности стал Блиц, которого он поневоле должен был оставить в Риме. Не решаясь положиться на мать, он поручил собаку своему брату Узеппе; по этому поводу он торжественно пожал его ручонку, заключив с ним самый настоящий пакт чести.

3

Его прощание с Блицем стало душераздирающим, несмотря на заверения, что он вернется, самое большее, через неделю, во главе целой колонны грузовиков, груженых требухой и костями для всех собак Рима. Блиц не обладал легковерием Узеппе; он, вне всякого сомнения, полагал, что эти заверения являются продуктом повышенного самомнения и мании величия — в силу чего был безутешен. В течение целого дня, отказываясь даже от кое-как приготовленного рациона в щербатой миске, он бегал от двери к окну, крича, что Нино не вернется назад, хотя в глубине души знал, что Нино теперь слишком далеко и вряд ли его услышит. И если он замечал из окна мальчишеский силуэт, более или менее напоминающий Нино, он принимался лаять — горько и тоскливо.

Когда настал вечер, Ида, не зная, куда от него деваться, закрыла его на ночь в уборной. Но поскольку он, сидя взаперти, скулил без перерыва и скребся в дверь, то Узеппе, в свою очередь, отказался ложиться в постель, решив, что и он тоже проведет ночь в уборной, но не оставит Блица в одиночестве. В конце концов песику было предоставлено убежище в кроватке у Узеппе, где он, изнемогая от благодарности, радости и горя, облизал голенького Узеппе с головы до ног, а потом уснул в его объятиях.

Через два дня, десятого июля, союзники высадились в Сицилии. Теперь сирена выла каждую ночь, и Узеппе, ложась спать, прятал себе под подушку поводок Блица — тот обычно опережал сирену и извещал о близкой тревоге свою семью негромким потявкиванием.

Блиц неотлучно находился при Иде и Узеппе, за исключением разве тех часов, когда они уходили за продуктами. Поскольку наступили каникулы, Ида отправлялась за покупками по утрам, около десяти; в дни покупок она завела обычай почти всегда брать с собою и Узеппе, а Блица оставляла сторожить дом — ведь он при стоянии во множестве очередей был бы только лишней обузой. Он заранее знал, что в подобных случаях его не берут в компанию, и, крутясь вокруг них без всяких признаков радости, сокрушенно, но полностью смирившись со своей судьбой, наблюдал, как они готовятся к походу.