Дунайский лоцман - Жюль Верн

Оставалось выяснить третий пункт. Кто же был тот, с кем как с Илиа Брушем говорил комиссар из Грона в доме, указанном обвиняемым. На этот счет Драгош не мог получить никаких данных. Илиа Бруша достаточно знали в Сальке, и если он еще раз побывал там, то, очевидно, и прибыл и отправился обратно ночью, так как его никто не видел. Таинственность, уже сама по себе подозрительная, стала еще загадочней, когда Карл Драгош принялся за хозяина трактира. Оказалось, что вечером 12 сентября, за тридцать шесть часов до визита полицейского комиссара из Грона, неизвестный спросил в трактире адрес Илиа Бруша. Положение запутывалось. Оно еще более осложнилось, когда допрошенный трактирщик описал наружность незнакомца в таких чертах, которые соответствовали облику атамана дунайской банды, каким его рисовала народная молва.

Все это заставило Карла Драгоша еще более задуматься. Он инстинктивно чувствовал, что дело нечисто, что сотворена какая— то грязная махинация, цель которой оставалась пока неясна, но возможно, что подсудимый как раз и явился ее жертвой.

Это впечатление еще более укрепилось, когда по возвращении в Землин он ознакомился с ходом следствия. После двадцати дней оно не продвинулось ни на шаг. Не установили ни одного сообщника, ни один свидетель формально не признал узника, против него не оказалось других улик, кроме того, что он изменил внешность и владел портретом, на котором обозначалось имя Ладко.

Эти сведения, присоединенные к другим, могли бы стать важными, но в отдельности теряли всякую ценность. Может быть, даже и переодевание, и наличие портрета имели вполне невинную причину.

Карл Драгош в таком состоянии духа склонялся к снисхождению. Вот почему он невольно растрогался от наивного расположения к нему Сергея Ладко, проявленного в таких обстоятельствах, когда было бы извинительно не довериться даже самому близкому другу.

Но разве невозможно было совместить человеческое сочувствие с профессиональным долгом, заняв, как прежде, место на барже? Если Илиа Бруш в действительности звался Ладко и если этот Ладко был преступником, Карл Драгош, присоединившись к нему, выследит сообщников. Если же, напротив, лауреат «Дунайской лиги» невиновен, быть может, он все-таки приведет к настоящему преступнику, тому, кто воспользовался расследованием в Сальке, чтобы отвести от себя подозрения.

Эти рассуждения, как будто не совсем обоснованные, однако, не были лишены логики. Жалкий вид Сергея Ладко, сверхчеловеческая смелость, какую он проявил, совершив свое фантастическое бегство, и особенно воспоминание об услуге во время бури, оказанной ему рыболовом с такой героической простотой, довершили остальное. Карл Драгош был обязан жизнью этому несчастному, что, задыхаясь, стоял перед ним с окровавленными руками, с исхудалым лицом, залитым потом. Мог ли он в награду за все доброе ввергнуть его обратно в ад? Сыщик на это не решился.

— Идем! — просто сказал он в ответ на радостное приветствие беглеца и увлек его к реке.

Немногими словами обменялись спутники за восемь дней, прошедших с тех пор. Сергей Ладко обычно хранил молчание и тратил все силы на то, чтобы увеличить скорость лодки.

Отрывистыми фразами, какие удавалось у него вырывать, он все-таки поведал о своих непонятных приключениях, начавшихся у притока Ипель. Он рассказал о долгом пребывании в землинской тюрьме, последовавшем за еще более странным заточением на борту неизвестной шаланды. Те, кто утверждал, будто видел его между Будапештом и Землином, лгали, ибо во время этого перемещения он был заперт со связанными руками и ногами в шаланде. Во время этих бесед прежние взгляды Карла Драгоша все более и более менялись. Он невольно устанавливал связь между нападением, когда жертвой стал Илиа Бруш, и поведением его двойника в Сальке. Без сомнения, рыболов кому-то мешал и подвергался ударам неведомого врага, чья наружность соответствовала описаниям подлинного бандита.

Так, мало-помалу Карл Драгош приближался к истине. Он не мог проверить свои умозаключения, но чувствовал, по крайней мере, как тают со дня на день его прежние подозрения.

Однако он и не подумал оставить баржу, чтобы вернуться и начать розыски снова. Нюх полицейского говорил ему, что этот след хорош и что рыболов, быть может, невиновный, все-таки каким-то образом связан с действиями дунайской банды. Впрочем, в верхнем течении реки все было спокойно, и последовательность совершенных преступлений доказывала, что их виновники тоже спускались по реке, по крайней мере, до Землина. И были все подозрения к тому, что продолжали спускаться и во время заключения Илиа Бруша.

В этом предположении Карл Драгош не ошибался. Иван Стрига действительно приближался к Черному морю, обогнав на двенадцать дней баржу в момент ее отправления из Землина. Но эти дни выигрыша он постепенно терял, и расстояние, разделявшее два судна, все уменьшалось. День за днем, час за часом, минута за минутой баржа под яростными усилиями Ладко неумолимо догоняла шаланду.

У Сергея была одна цель: Рущук. Одна мысль: Натча. Он пренебрегал предосторожностями, какие предпринимал раньше, чтобы поддерживать инкогнито, теперь он больше о них не думал. Зачем они ему сейчас? После ареста, после бегства называться Илиа Брушем было так же опасно, как и Сергеем Ладко. Под тем или под другим именем он отныне сможет пробраться в Рущук лишь тайно, под угрозой быть схваченным на месте. Поглощенный одной мыслью, он за все эти восемь дней не обращал никакого внимания на берега. Если он хотя бы заметил, что миновали Белград, поднимающийся по холму, где господствовал княжеский дворец Конак, и оставили позади его пригород, где перегружается огромное количество товаров, то лишь потому, что Белград обозначал сербскую границу, и тут кончалась власть господина Изара Рона. А потом он уже не замечал ничего.

Он не видел ни Семендрии, древней столицы Сербии, окруженной виноградниками; ни Коломбалы с пещерой, где, по преданиям, святой Георгий похоронил труп дракона, убитого собственными руками; ни Орсовы, миновав ее, Дунай течет между двумя старинными турецкими провинциями, позднее сделавшимися независимыми королевствами; ни Железных ворот, знаменитого прохода, окаймленного вертикальными стенами в четыреста метров высоты, там Дунай бешено мчится и с яростью разбивается о скалы, усеявшие его ложе; ни Видина, первого довольно значительного болгарского города; ни Никополя, ни Систова, ни других известных болгарских городов, какие он должен был миновать перед Рущуком.

Он предпочитал держаться сербского берега, где чувствовал себя в большей безопасности, и, в самом деле, до Железных ворот полиция его не беспокоила.