Ярмарка теней (сборник) - Михаил Емцев

— Это ты о себе? — спросила Вероника.

— Нет, это он о себе. Он был явно доволен собой. Затем несколько страниц календаря исписаны цифрами и подпись — "Анна Каренина", часть 1, глава 1, стр.20–23". Оказывается, Кузовкин решил закодировать в двоечной системе отрывок из романа. И опять приписка: "Каков я молодец!" Потом идет подробнейшее описание билета на вертолет, с указанием цвета, помятости, номера, тиража, типографии, и рядом — детальная схема летающей модели самолета. Все размеры и материалы указаны с умопомрачительной дотошностью. Филипп посмотрел и сказал, что сейчас таких моделей уже не выпускают, их делали много лет назад. И так далее.

Второв помолчал.

— Записи академика Кузовкина оставили у меня впечатление наползающих друг на друга ледяных глыб. Что-то с треском крошится, что-то рвется, ломается, летят осколки льда и водяные брызги. Грохот, шум, ничего не разберешь… Но вот одна фраза, которая подняла занавес над тайной, не до конца, конечно, но все же… Послушай, что он пишет: "Нам очень повезло, что Р…" Это Рита, очевидно."…испугалась, когда ампула с препаратом и подставка под ней стали рассыпаться. Уже образовалось изрядное количество этого серебристого порошка, как Р. вскрикнула от страха и дернула рубильник в другую сторону, включив установку на полную мощность, и процесс прекратился… Значит, реакция идет в направлении синтеза только до 70000 единиц! Пою тебе, бог случая". И еще что-то не совсем понятное: "Нужна была гибель Седого, чтобы Р. наконец согласилась. Скоро начнем, и пусть меня не осудят — все это, наконец, касается только нас двоих".

Второв умолк и посмотрел на Веронику:

— Что ты обо всем этом скажешь?

— А ты?

— Я только и делаю, что говорю.

Нервными, порывистыми движениями он собрал документы и сложил их в папку.

— "Дело Кузовкина — Манич — Второва, — горько ухмыльнулся он, материалы и наблюдения…"

— Саша, — она подошла к нему сзади и положила руки на его плечи, — как ты думаешь, Рита очень любила своего академика?

— Думаю, что да. — Он осторожно, словно случайно, чтобы не обидеть ее, высвободился. — Она преклонялась перед его талантом и… любила, одним словом.

— Ты знаешь, мне пришла в голову одна мысль… Ты мне разрешишь познакомиться с бумагами Риты?

— Пожалуйста, я же тебе все рассказал. А что ты хочешь сделать?

— Видишь ли… — Она замялась. — Конечно, данных мало, но у меня появилась идея. Что, если попытаться воссоздать образ этой женщины. Чисто художественно, конечно. И настроение у меня сейчас самое подходящее.

— А, вот оно что… — сказал Второв. — Ну, давай, действуй. Но, боюсь, фактов маловато и все так запутано.

— А я без фактов. Мне хочется передать настроение…

— Ну разве что. Настроение — вещь важная. Правда, настроение не доказательство, его в дело не подошьешь, а впрочем, почему бы и нет? Пиши, а я лягу спать, у меня что-то голова разболелась…

Ему казалось, что он уснет, как только коснется подушки. На самом деле он проворочался еще часа два на твердой и тяжелой, словно вылепленной из влажной глины постели. Один раз, выходя курить, он увидел, что она еще работает в его кабинете. Оранжевые клубы табачного дыма плавали вокруг люстры. В кухне тихо позвякивала посуда. Мать, наверное, не ложится из-за Вероники.

И опять из сумрачной глубины выплыло тревожное воспоминание. Опять перед внутренним взором встал Артур. Даже запахло наркотическим дымом его табака. Кроуфорд рассказывал, что он выделил свою загадочную неорганическую ДНК из углистого хондрита. Но и теперь Второв не додумал до конца. Уснул тревожным и неглубоким сном. Мысли потонули в забытьи, а беспокойство осталось. И мучило во сне.

ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ

Утром Вероника протянула ему несколько исписанных листков бумаги. Второв стал читать:

"Рассказ о седом псе.

Это единственное воспоминание о нем, которое мне захотелось занести на бумагу. Были и другие, оставившие более сильное и яркое впечатление, но моему сердцу дорого именно это. Может, потому, что все произошло до катастрофы? Не знаю, но, когда я думаю о Дигляре (так потом прозвали седого пса), у меня вновь возникает ощущение тревоги и ожидание несчастья, такое же, как и тогда, перед взрывом. Это неприятное, тяжкое чувство делает воспоминание ярким и достоверным, хотя мне сейчас грех жаловаться на плохую память.

Догорал пронзительный мартовский вечер. Бывают такие тревожные и утомительные вечера в самом начале весны, когда небо становится многоцветным и ярким. Дул сырой морозный ветер, и мы порядком замерзли. Он ужасно упрям. Сколько я его ни убеждала, ни за что не хотел садиться в машину.

Он проводит меня пешком, ничего ему не сделается, или я его совсем стариком считаю?

Разговор принимал тот неприятный оборот, которого я всегда стремилась избежать. В последнее время он все чаще возвращается к этой теме. Я поняла, что мысль о старости становится манией, идефикс, и всегда старательно избегала этой темы.

Иногда он так устало и тоскливо смотрел на меня или вздыхал, думая, что я не слышу его, а я все-таки слышала, видела, и сердце мое сжималось от боли. Плакать я не смела. Он терпеть не мог слез и становился злым и жестким, как хирург в операционной. Ведь все равно с этим ничего нельзя поделать. Оставалось молчать.

Мы шли по направлению к моему поселку. Ветер дул сбоку. А он все говорил о своих предчувствиях. Он почти никогда не делал логических выводов, не выдвигал точных, строго обоснованных предположений. Он говорил только о чувствах. Он все ощущал как часть удивительного ансамбля жизни. Я всегда останусь благодарной ему за эту потрясающую способность чувствовать, которая была сущностью его гениальности.

Дорога тянулась и тянулась, ветер то ослабевал, то вдруг нарастал, небо над нами горело, мерцало и переливалось, снег в полях за черными обочинами темнел и темнел. Он говорил, какая нам привалила удача. Необыкновенная, потрясающая удача. Вещество обладало чудесными свойствами. В нем таилась грозная разрушающая сила. В нем было еще что-то, о чем мы могли только догадываться.

"Нужно пробовать, — говорил он, — нужно смелее пробовать. Мы должны стать эмпириками, слепыми эмпириками, которые владеют единственным орудием исследования — методом тыка".

Ветер развевал его шарф, от холодного воздуха порозовели щеки, взгляд сделался острым и чистым. Я любовалась им, его задором и энергией, он казался мне юношей, совсем-совсем молодым.

И вот здесь, в эту минуту, мы увидели седого пса. С трудом различимый живой комок полз по темному снегу. Никто не крикнул нам — уйди, никто не предупредил, что с этой минуты для нас начнется другая, сложная и запутанная жизнь.