Прклятый род. Часть II. Макаровичи - Иван Рукавишников

- Если его одного увижу, могу. Ну, чтоб вы еще. А если Раиса, не знаю, пойду ли. То есть не уверена в себе.

Чуть потупившись говорила просто, откровенно. Как только с Антоном говорила тогда, тогда.

- Ну, о чем же говорить! Веди, Яша, со двора.

- Только чтоб наверняка без maman, обеда, говорю, дождаться надо. Полчаса погуляйте, ну, чуть больше. А я пойду. Мне нельзя. И Антоше скажу. Ведь, следует Антошу предупредить?

- Как хочешь.

- Нет. Предупреди, Яша.

То Дорочка. А Яша:

- Только как же, господа! Такой великолепный выпад и вдруг впустую... Вы там оба, а maman и не почувствует! Впрочем, что я. Быть того не может. Не таков дом, не таковы люди. Непременно что-нибудь выйдет. Надо, надо ей урок... Нет худа без добра, нет худа без добра.

И любование ожиданием и чуть испуг в голосе Яшином.

Не доходя до дома расстались. Яша в ворота побежал.

- Чуть можно будет, я к вам вниз.

А те двое мимо Макарова дома прошли к видневшемуся саду городскому, по горе спускающемуся к побелевшей Волге. Под руку взяв, вел Дорочку Виктор. И доверчиво плечом склонялась, и слушала, на миги краткие в глаза его заглядывая. О Венеции любимой говорил. И через слова вдумчиво строгие прыгали шутки-загадки, плачуще-смеющиеся. Дивилась Дорочка тому, что так легко ей с ним и хорошо, с ним, издалека залетевшим. Только взгляд подчас таким чужим казался, чужим-ничьим и жутким. Зато какой хороший, милый взгляд, когда сам взгляда ищет. В саду сказала рядом на скамье сидящему.

- Я Антошика очень-очень люблю. И так мне больно. Зачем? Зачем он?

- Зачем? Вам здесь виднее. Но если выживет, это хорошо. На пользу.

Взглядом спросила. Может быть и пожатием руки.

- А потому что трагедия с молоду это хорошо. И не всякому дается благодать эта. А тут уж настоящая трагедия. Выстрел... Выстрелить в живое это тяжело. Это Голгофа. А ты его как женщина любишь?

Заревно-красным стало лицо ее. Так неожиданно, так просто сказал. Молчала, потупившись. И чувствовала, что выдает тайну, и не могла затушить полымя лица своего, как и полымя в душе исстрадавшейся. Но обиды не было. А тот опять. И ласково, хоть чуть с упреком, и не помучив ее взглядом:

- Стало быть, твой грех. Если умрет, твой грех. Он тебя любит?

Будто не она ответила шепотно:

-Да.

Далекая мысль, неосознанная: то не человек спросил, но судьба.

- Впрочем, к чему спрашиваю. В подобных случаях без взаимности не бывает. А тебя полюбить можно. Ты хорошая. И на сестру свою непохожа. Испортили только тебя. Всех вас здесь искалечили. Если калечить - так с пользой. А так что! Да, Дорочка. Твой грех. Молись, чтоб не умер. Тяжело будет. Вижу, все вижу. Из-за пустяков, ведь? Из-за пустяков? Жупел? Да? Ведь, могла спасти? Могла? Женщина любящая и любимая все может... А хороший сад. Я забыл совсем. А там нет деревьев. Ну, в giardino... Но туда я не любил ходить. Да, любящая и любимая. Непременно: и любимая. Тогда сила. А вы в землю, в землю хороните. Хоронить нужно. Нужно хоронить, когда судьба. Плачь и хорони. Плачь и убей даже, и похорони, если судьба. А так, так, из-за мамаши с папашей, из-за четвертаковой книжонки или черт знает из-за чего еще - это грех. Ему вот хорошо, Антону. Трагедия. Мальчик, но трагедия. И свят душой. А ты вот вышла тогда в гостиную с букетами, и видно, все видно по лицу. Скажи: неужели ты у него не была еще за эти дни? Он, ведь, это в день моего приезда? Да-да. Так не была?

И еще раз ответила, как вопрошающей судьбе:

- Нет.

- Да. Знаю. Помню, помню. Горюновы в крепость ни-ни. Они бедные. И так вы и живете? И все это всерьез? Доныне неизменно? И вообще ни разу не была там? С моего тогда отъезда?

Совсем уж не трудно было Дорочке ответить:

- Ни разу.

- А сейчас пойдешь? Если боишься, если чувства гадкие, здешние ваши, рабские, пожалуй, и не иди лучше. Один я.

- Пойду. И спасибо тебе.

Руку пожала порывно. Посмотрел взглядом недолгим, безвопросным. Помолчали. Слушали сказку скучающих деревьев, гудящих:

- Снег, снег наш теплый, белый, зачем срываешь, ветер? Зачем уносишь? Не бори нас. Зимой отдыхать хочется.

Да. Скучно здесь у вас. Не тоска. Не тоска. Скука. Ты что хоть в Москву не едешь? Денег нет?

- Я в Петербург поеду.

- Когда?

- Скоро... Нет! Нет! Как Антошик. Выздоровеет и поеду.

Легко сказалось.

- На курсы или революцию делать?

- На курсы давно хотелось. А для того, думаю, слаба я. На то дело какие закаленные пойдут! Григорий Иваныч говорил... Ставрополева, Григория Иваныча не помнишь? Сережин приятель...

- Лохматый? И левой рукой вот так? Помню, помню. Свирепый юноша. Впрочем, теперь ему... Да. Он чуть постарше меня. Так что же он у вас? Робеспьер?

- Григорий сильный человек. Ты вот обо мне спросил. Он сильный, а я слабая.

И улыбнулась говоря. А Виктор в далекое, в свое заглянув на мгновение:

- Умрет Антон, сильная будешь. Вижу. Россия такими как ты сильна. Такими как ты, если умрет Антон. Это полюбить надо. А не программа. Полюбить, как человечью душу. Тогда можно. Тогда ничего не жалко. По-моему, женщинам бы надо революцию делать. Дорочкам вот таким милым, у которых Антошики умирают. А мужчины - мужчины, они...

За руку схватилась. Почти прокричала в саду гудящем:

- Не надо. Ради Бога не надо так об Антошике!

- Чужими смертями живем. Что уж тут. Но, может, он и не так плох. Пойдем. Вот я брата Антона полюбил.

Часы вынул. Посмотрел. Повторил:

- Пойдем, пожалуй.

Встала. И сама его руку рукой искала. В морозном, в ранне-вечернем шли.

- Витя... Виктор... Мне совсем не страшно. И уже жалко мне, что мы Раисы не встретим. Сразу бы! Сразу бы все!

- Насколько всех вас понимаю, Антону это было бы не так занятно.

К руке Виктора прижалось плечо. Благодарила молча.

Когда входили в ворота, ответила еще раз Дорочка:

- Нет. Не боюсь. Зачем спрашиваешь? С тобой не страшно. Но мне стыдно, что не раньше.

С улыбкой тихой шел Виктор по плитам тем мимо стен высоких. Замедлял шаг, растравить хотел раны. Но зажили.

Во дворе дворники ли, кто ли шапки сняли. Пытался Виктор думать о прошлом, о здешнем. В мгле жемчужной будто обрывки книжки детской носятся. Со двора на крыльцо взошли. Дверь открыл, Дорочку пропустил. И опять рядом. Вел. В свою комнату, в львиную комнату вел. Коридор темный прошли. А в коридоре том Дорочке страшно стало. Мраморный пол передней. Гулкие шаги. Библиотека.

- К тебе можно, Антон?

- Кто? Кто? Правда?

Похудевший, лицо свое бледно-желтое отдавал Антон нежданным поцелуям Дорочки ворвавшейся. Но скоро увидел Виктора.

- Это Виктор?

Спросил робко, не веря. И не его спросил, а Дорочку.

- Я - Виктор. Здравствуй, Антон.

Два шага шагнул. Руку подал. Потную руку пожал, в глаза брата долгим взглядом глядя, необрывным.

На Дорочку не смотрел уж, на Виктора только Антон.

Глаза влюбленные, чуду едва верящие.

Но что чудо! Много чудес за эти дни глаза Антона перевидали. Из надземного мира близкого подступили к нему те легкие, чарующие, возле живущие, как сквозь стекло жизнь видящие. Слова шепотные душе говорили, совсем не страшные слова - загадки напевные. Но далекий мир, белый-белый, вечностью гордою молчащий, невнятен был и страшен. И легкие, чающие, из близкого слетающие, душу разверстую приготовляли к чуду и утешали.

Но казалось Антону: жемчужные, тихие, сами еще к тайне, миром правящей, не допущены. Сны, трепещущие сны ночные, дневных часов в комнате львиной.

Вот на Виктора глядит Антон. В глаза его глядит, с подушек приподнявшись. Яша сказал тогда, на другой день, у постели потерявшийся сидя, на брата дерзнувшего глядеть боясь, сказал, что в гостинице все благополучно: случайный выстрел; напутали. Но Антон уж в снах жемчужных плыл. И безразлично ему было: так ли то, или не так. И сегодня, за полчаса предупрежденный, промолчал. Про Виктора, про Дорочку поверил ли? Но приход обоих, живых и говорящих, и прикасающихся, поразил, потряс, как колокольный звон в песчаной пустыне.

- Здравствуй, Виктор... Пришел ты...

- Антон, тебе тяжело?

- Мне хорошо.

- Жалеешь о том?

Помолчал Антон. Думал. Понял. Брови темные сдвинулись. На подушки откинулся и не сказал. Виктор на кровать сел у ног лежащего. Дорочка, у изголовья стоя, на мокрый лоб Антона руку положила. Виктор комнату оглядел взором улыбчивым. Свою когда-то комнату. Молчание каменное. И шепота маятника нет, зверя медного, себя лишь любящего, всюду проникающего. Услышал Виктор тихие слова. Дорочка вздрогнула, руку с потного лба приняла.

- Нет. Не жалею. Пусть умру сильным. Довольно я слабым был...

Начал говорить и задыхался. Лицо его, желтоватое, похудевшее, с черным пушком усов, с бровями близко сдвинутыми, старее тех двух лиц казалось.

- И страху нет... Я понял. И буду ли жить, или нет, я уж сильный теперь. Ведь, правда, Виктор: жизни и смерти отдельно нет?

Виктор, дивясь и вспоминая забытое что-то свое, сказал голосом зазвеневшим: