Металл дьявола - Аугусто Сеспедес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В баре одного из отелей Унсии он собрал вокруг себя толпу слушателей, к которой поспешили присоединиться Сельсо Рамос и Лобатон.
— Компания хочет меня ограбить. Они говорят, будто я разрушаю рудник. Это я-то разрушаю! А этот самый Эстрада… Все тут боятся его. Правильно я говорю?.. Все трусы.
Перебирая своими тонкими губами сигару, играя желваками стальных челюстей, он бил широченной ладонью по столу и разглагольствовал:
— Я вот что сделаю с Эстрадой: я его раздавлю. Еще шампанского. Пейте. Я плачу. А с рудником все будет в порядке. Надо только соорудить такую деревянную крепь из брусочков.
Он взял несколько спичек и пытался показать, как из брусьев можно соорудить венцы.
— Вот таким манером… Это индейцы разрушают рудник, а не я. Все подрядчики — жулики. Я влепил тут одному… Не так чтобы очень сильно… Нет — слегка. Слегка ударил, а он и готов… Потеха.
Подносы с виски и шампанским не пустовали, и толпа слушателей росла. Рамос, которому все это порядком надоело, подал знак другу, и они тихо смылись, выбрались на улицу и пошли пешком к дому.
— Подумай, — начал Лобатон, — этот гринго настоящий убийца: ему ничего не стоит продырявить голову кому угодно. Одной рукой он может поднять чуть ли не центнер. Но он — хрупкая барышня в сравнении со старым Лоренсо Эстрадой. Как-то раз ночью он закатился было к одной местной девице, с которой имел дело Эстрада. Постучал. И когда услышал голос дона Лоренсо: «Минутку — я сейчас оденусь и выйду», так у него весь хмель прошел. А знаешь, что сделал дон Лоренсо, когда рабочие из Англой-чилийской столкнулись с нашими в галерее «Контакта»? Он отправился в Льяльягуа, зашел в контору, разыскал там управляющего и сказал, что спор должны решать они сами, управляющие, причем не иначе как на пистолетах, и дал тому пистолет.
— Вот это да!
— И когда тот пошел на попятный, Эстрада сказал, что ему лень идти по дороге, и пробрался через их рудник на нашу сторону.
— Колоссально! Ты — спать?
— Конечно. А ты?
— Пойду искать Марту.
Через несколько дней после приезда в Унсию Сельсо Рамос нашел Марту. Она снимала дом на одной из маленьких улочек города и жила там со своей служанкой-чолой. Он постучал, и она появилась в дверях. Черные глаза ее, удлиненные тушью до самых висков, серьезно смотрели на него.
— Здравствуйте. Как поживаете?
— Спасибо, хорошо. А вы?
И тут они бросились друг к другу и пылко обнялись.
Марта рассказала, что она оставила Харашича и связалась с управляющим Англо-чилийской компании, женатым гринго, приезжающим к ней в конце каждой недели. Всю неделю она исполняла роль хозяйки питейного заведения, принимая посетителей в своем плотно облегающем бархатном платье с глубоким вырезом. Делала она это с капризно-недовольным видом, и из ее маленького ротика нередко вылетали резкие словечки, произносимые с характерным чилийским акцентом. Доступ в её дом — это заведение нельзя было назвать публичным домом — не был свободным. Марта сохраняла за собой право выбора: если претенденты, стучавшие в дверь, были люди состоятельные, но неотесанные, она их не пускала; стоя в дверях и размахивая бутылкой, словно булавой, она выпаливала им все, что о них думает, не стесняясь в выражениях.
Возобновив отношения с Мартой, Рамос увидел, что жалованья ему не хватает.
— Видишь ли, дружок, — говорила она юноше, — я хочу вернуться в Чили и купить в Вальпараисо домик для матери. Вот почему я здесь, вот почему я должна терпеть этого несчастного гринго.
Сельсо вступил в сделку с хозяином пульперии: получал от него по низким ценам напитки, консервы и ткани и выгодно перепродавал их в Унсии и Льяльягуа.
Позднее, постигнув технику спекуляции оловом, он оставил пульперию. Сельсо тайно скупал металл, умел его попридержать, а потом сбывал по высоким ценам знакомому перекупщику. Тот, в свою очередь, переправлял его в Оруро и продавал одной иностранной конторе, которая хорошо нажилась во время войны, поставляя боливийское олово немцам через свое отделение в Чили.
Рамос получал немалые барыши, но, пускаясь в азартные игры с «задаваками» вроде Харашича, быстро от них освобождался.
В тот вечер в домике Марты было тихо. Трое служащих компании сидели за столиком и молчали. Сельсо перебирал струны гитары и что-то напевал своим низким голосом. Когда он кончил петь, улыбка озарила его лицо: он перехватил взгляд Марты, с любовью смотревшей на него.
Белокурый красавец Мак-Ноган носил очки и лицом был похож на рано повзрослевшего ребенка. Он жил в зеленом домике на улице, где обычно селились служащие компании. Здесь каждый вечер его ждала жена Маруча, американка мексиканского происхождения; она готовила ему ванну, ставила любимые вальсы, подкладывала свежий номер «Ивнинг пост» и влюбленно смотрела на него серыми глазами.
Чета Ноган пряталась в своем домике, как в оазисе, казалось, кирпичные стены и чистенькие занавески надежно отделяют их от суровой пустыни. Им казалось, что городской комфорт, камин и семейные фотографии с точностью воспроизводят их ^прежний домашний очаг и что за прежними домашними привычками можно укрыться от жестокой реальности здешней дикой природы.
По воскресеньям служащие компании и их жены развлекались. Мужчины надевали белые брюки, а женщины — белые юбки. Накинув легкие шерстяные пальто, эти иностранцы и иностранки отправлялись на теннисный корт, принадлежащий администрации рудника «Прогресс». Площадка была устроена на голой, без единого деревца, равнине, расстилавшейся позади горы, и только проволочное заграждение отделяло ее от остального мира.
Мяч поднимался с земли и летел в пустоте.
— Есть!
— Игра!
Эта беспредельная пустота мира растворяла голоса партнеров, и казалось, будто площадка повисла в холодном пространстве.
— Игра! Маруча потеряла очко.
— Это не моя ошибка. Виноват сеньор Вилья.
Сеньор Вилья, местный дантист, играл в паре с Маручей против Ногана и мистрис Стимсон, супруги помощника управляющего. Сам мистер Стимсон не играл по причине преклонного возраста.
У Пепе Вильи были черные как уголь глаза, смуглая кожа нетвердый энергичный профиль. Этот типичный красавец полукровка был немногословен, обходителен и с едва заметным усилием старался во всем подряжать гринго. Правда, по-английски он говорил с ужасным местным акцентом, но танцевал преотлично и умел картинно улыбаться ослепительно белозубым ртом. Иногда, во время
