Искатель. 1972. Выпуск №2 - Николай Коротеев

В нетерпении зартог поспешил запереться в лаборатории. Он бережно разложил драгоценный документ и внимательно разглядел его.

Да! Он был абсолютно уверен, что это письмена. Но Софр не сомневался и в том, что никогда на Земле не было ничего подобного. Откуда этот документ? Что он означает? Эти два вопроса сами собой возникали в сознании Софра. По чтобы ответить на первый, необходимо было прежде найти ответ на второй… Сначала нужно прочесть и перевести рукопись, так как можно заранее утверждать, что язык этого документа так же неизвестен, как и письмена. Неужели нельзя расшифровать? Софр не сомневался в успехе. Немедля он лихорадочно принялся за работу.

Этот труд продолжался долгие годы. Но Софр не бросил начатое. Не теряя присутствия духа из-за неудач, медленно, шаг за шагом углублялся он в изучение таинственных знаков, мало-помалу приближаясь к постижению написанного. И вот наступил великий день, когда ключ от еще нерасшифрованного загадочного манускрипта был в руках у Софра. Вскоре он смог перевести — правда, еще с большим трудом — найденную рукопись на язык «Людей четырех морей».

Когда наступил этот день, зартог Софр-Аи-Ср прочел следующее:

Росарио, 24 мая 2… г.

Эти строки пишутся далеко от Росарио. С тех пор прошло много лет, но эту точную дату я указал не случайно, как не случайна и выбранная мною форма дневника, который ведется изо дня в день. Ведь в подобных рассказах, мне кажется, нужно придерживаться документальной точности.

На каком языке мне писать? На английском или на испанском? Я одинаково хорошо владею обоими. Нет! Я буду писать по-французски — на моем родном языке.

Я начинаю рассказ об ужасных событиях, происшедших 24 мая. Хотелось бы, чтобы написанное здесь дошло до моих потомков в назидание им. Впрочем, может ли человечество надеяться на какое-то будущее?

В тот день я пригласил к себе на виллу в Росарио нескольких друзей.

Росарио — город (вернее, это был город) в Мексике, на берегу Тихого океана, немного южнее Калифорнийского залива. Я поселился там десять лет назад для разработки серебряной руды на принадлежащем мне участке. Мои дела шли на редкость удачно — я преуспевал. Я был богат, очень богат — сегодня это слово вызывает у меня лишь усмешку. Я предполагал в скором времени вернуться на родину, во Францию.

Моя вилла, утопающая в зелени, — одна из самых роскошных в Росарио, стояла на вершине холма, который спускался к морю, внезапно обрываясь острым утесом высотой более ста метров. За домом начиналось множество извилистых тропинок, которые вели к горному хребту. Его высота превосходила полторы тысячи метров. Я часто поднимался в горы на своем автомобиле — отличном фаэтоне французской марки мощностью в тридцать пять лошадиных сил. Это была приятная прогулка.

Я жил в Росарио с сыном Жаном, красивым двадцатипятилетним парнем, и приемной дочерью — двадцатилетней Элен. Пять лет назад после смерти дальних, но дорогих мне родственников я взял ее на воспитание круглой сиротой без всяких средств к существованию. В глубине души я предназначал Элен и Жана друг другу.

Нас обслуживали лакей Жермен, расторопный шофер Модест Симона, Эдит и Мари — дочери садовника Жоржа Релей — и его жена Анна.

В тот памятный день мы сидели за столом, освещенным лампами, питающимися от выстроенной в саду электростанции. Кроме нас троих было еще пятеро гостей, трое из них англосаксы, а двое мексиканцы.

Доктор Бэсэртс принадлежал к первым, а доктор Морено — ко вторым. Это были ученые в самом широком смысле слова, что, впрочем, не мешало им постоянно спорить между собой. А в сущности, они были славные люди и лучшие в мире друзья.

Второго англосакса звали Уильямсон. Он владел крупным рыбным промыслом в Росарио. Третий — Роулинг — был смельчак, отважившийся разводить в окрестностях города разные внесезонные фрукты и овощи, которые уже начинали приносить ему крупный доход.

И наконец, последним из гостей был сеньор Мендоса — председатель городского суда, человек весьма уважаемый, просвещенный и неподкупный судья.

Обед подходил к концу без особых происшествий. Я забыл, о чем мы говорили за столом, но отлично помню весь разговор, который велся за сигарами. Не скажу, чтобы тема была особенно интересной, но внезапные события, последовавшие вскоре, послужили как бы трагической иллюстрацией к нашей беседе. Поэтому я и запомнил ее на всю жизнь. Не знаю почему, речь вдруг зашла об удивительном прогрессе, достигнутом человечеством. Вдруг доктор Бэсэртс сказал:

— Действительно, если бы сейчас Адам (конечно же, как истинный англосакс он произносил Эдем) и Ева (он произносил, разумеется, Ива) вернулись бы на Землю, они были бы здорово удивлены…

Эти слова вызвали спор. Морено, ярый дарвинист, убежденный сторонник теории естественного отбора, язвительно спросил Бэсэртса, верит ли он в легенду о земном рае? Бэсэртс отвечал, что он по крайней мере верит в Бога и что существование Адама и Евы подтверждено Библией, поэтому он не смеет это оспаривать. Морено парировал: он верит в Бога не меньше, чем его собеседник, но первый мужчина и первая женщина могли быть лишь мифом, иначе говоря, не более чем символами. Тогда вовсе не будет богохульством предположить, что Библия хотела таким образом олицетворить дыхание жизни, внесенное животворящей силой в первую клетку, из которой произошли все остальные.

Бэсэртс возразил, что такое объяснение несостоятельно и, по его мнению, человечеству куда более лестно считать себя произведением самого божества, чем происходить от него посредством каких-то обезьяноподобных приматов.

Я почувствовал, что разговор вот-вот накалится до крайности, как вдруг он неожиданно прекратился вообще — противники случайно затронули такую тему, которая тут же примирила обоих. Впрочем, их дискуссии почти всегда кончались подобным образом.

На этот раз, вернувшись к теме, с которой начался спор, оба пришли к выводу, что независимо от того, каким образом возникло человечество, нельзя не восхищаться его высокой культурой. Они с гордостью принялись перечислять достижения цивилизации. Эта тема заинтересовала и остальных. Бэсэртс превозносил химию, говоря, что она дошла до такого уровня развития, при котором неизбежно должна исчезнуть как самостоятельный предмет изучения, слившись с физикой.

Морено стал восхищаться успехами медицины и, в частности, хирургии, благодаря которым удалось постичь самую сущность природы жизненных явлений. Удивительные открытия позволяли надеяться, что в недалеком будущем живые организмы обретут бессмертие. После этих тирад противники принялись наперебой расхваливать высокие достижения астрономии. Ведь уже найден способ сноситься с семью планетами Солнечной системы, а на очереди уже были звезды.