Любовь и безумства поколения 30-х. Румба над пропастью - Елена Прокофьева

Страстью к импровизации Дмитрий утешался недолго. Пришел момент, когда ему до смерти надоело приходить каждый день в стылый темный кинозал. Работа негативно сказывалась на его способности к творчеству. В октябре 1925 года Дмитрий писал другу: «Живу я в высшей степени скверно. Особенно в материальном… Хорошо было бы, если бы все кредиторы вдруг умерли. Да надежды на это маловато. Сочиниловку мою малость застопорило… Сейчас у меня очень печальное настроение из-за творческого бессилия. Утешать себя мне нечем. Ежели я с лета ничего не сочинил, то, стало быть, что-то такое случилось, из-за чего я разучился или на время, или же навсегда сочинять. Хватался я в это время за многое и, несмотря на то что не мое дело судить, хорошо или плохо я сочиняю, плакал с досады и со злости на судьбу. Я чувствую, что кинематограф и ежедневная там „импровизация” губит меня. Какой ужас! Я уверен, что многие мои музыкальные друзья отвернутся от меня, узнав, что я перестал быть сочинителем или если не перестал, то стал из рук вон плохим. А кинематограф меня губит, это факт. Исполнение моей симфонии будет лебединой песнью меня-композитора. Потом я стану музыкальной машиной, умеющей изображать в любую минуту „радость свиданья двух любящих сердец”, горе потери любимого человека и прочую гадость…»

Мать видела и тяжело переживала происходящее с сыном: «Ужасно грустно, что ему приходится служить в кино. Эта убийственная работа отнимает все его вечера и лишает возможности послушать концерты. А главное, губительно для его слабого здоровья. Тяжело мне сознавать, что я не могу зарабатывать столько, чтобы Митя мог не служить, а заниматься своим любимым делом. У нас до сих пор нет рояля, и я теряю надежду, что нам его поставят».

Дмитрий был измучен, обозлен, разочарован. Он исполнял ненавистную работу, он лишил себя единственной радости в жизни – творчества, и все равно семья постоянно бедствовала, и никак не удавалось расплатиться с кредиторами… А ведь единственным мужчиной в семье был он! И именно он отвечал за благополучие матери и сестер! В тот период характер его начал меняться. Мария и Зоя вспоминали: «Из мягкого, уравновешенного юноши получился мрачный интроверт, нетерпеливый и резкий со своими близкими, редко разговаривающий с матерью и сестрами. Вежливый и приятный с чужими, но требовательный и очень упрямый с домашними, Дмитрий всегда замкнут в себе и почти высокомерен, а завязать с ним близкие отношения было очень трудно из-за его сдержанности».

Но Шостакович, нежный и чуткий, на самом деле понимал, что все чаяния родных сосредоточены на нем и что из-за него они несчастны, и это усугубляло его собственное отчаяние: «Дома обстановка унылая; все, кроме меня, отчего-то ссорятся друг с другом. Я ничего не могу сделать для того, чтобы чем-нибудь осветить их жизнь. Моя мама и сестры такие хорошие люди, но у них очень-очень мало радостей. Забота о завтрашнем дне, и больше ничего, в сущности. Но я ничего не могу сделать для их радости. Я знаю, что моя радость – их, но у меня нету радостей. Скорей все горе и сомненье. Но я никогда не позволю себе огорчать их своими печалями. И так у них их много. Поэтому дома я весел, бодр, утешаю, если возможно, смешу и ощущаю каждый мой нерв. Я их держу в беспрерывном напряженье, но пару раз не выдержал. Позавчера, идя в консерватории по гостиному коридору, заплакал. Выплакал все слезы, и не стало легче. А вечером после резкого замечания по моему адресу дирижера кинооркестра за неудачную иллюстрацию я опять заплакал…»

В 1925 году состоялся первый авторский концерт Шостаковича. Ему было девятнадцать лет. Он возлагал на концерт большие надежды. И провал переживал очень тяжело. Он опять плакал… Плакал на подоконнике в артистической, а рядом стояла Татьяна Гливенко, приехавшая его поддержать. И не знала, что сказать ему и что сделать, чтобы утешить.

Разочарование в жизни у юного композитора было ужасающим. Позже он вспоминал: «Служба в кино совсем парализовала мое творчество, и сочинять тогда я совсем не мог. И только бросив эту службу, я снова смог продолжать свою работу. Я был внезапно охвачен сомнением в своем композиторском призвании. Я решительно не мог сочинять и в припадке „разочарования” уничтожил почти все свои рукописи. Сейчас я очень жалею об этом, так как среди сожженных рукописей была, в частности, опера „Цыгане” на стихи Пушкина».

4

Дмитрия Шостаковича спас – в буквальном смысле! – Михаил Николаевич Тухачевский. Легендарный полководец был поклонником хорошей музыки. И неожиданно между этими двумя столь непохожими людьми зародилась настоящая дружба: «Он был специалистом в ужасной профессии. Его профессия заключалась в том, чтобы шагать через трупы и как можно успешнее. Мы познакомились в 1925 году. Я был начинающим музыкантом, он – известным полководцем. Но ни это, ни разница в возрасте не помешали нашей дружбе, которая продолжалась более десяти лет и оборвалась с трагической гибелью Тухачевского. С первого дня нашей дружбы я проигрывал Тухачевскому свои сочинения. Он был тонким и требовательным слушателем. Помню неожиданный вызов к командующему Ленинградским военным округом Б. М. Шапошникову. Ему, оказывается, звонил из Москвы Тухачевский. Михаилу Николаевичу стало известно о моих материальных затруднениях, и он просил на месте позаботиться обо мне – такая забота была проявлена. А начиная с 1928 года, когда М. Н. Тухачевский сам оказался командующим войсками Ленинградского военного округа, наша дружба стала еще более тесной. Мы виделись всякий раз, когда было желание и возможность. Каждую свободную минуту – а такие у Михаила Николаевича случались не часто – он старался проводить за городом, в лесу. Порой мы выезжали вместе и, прогуливаясь, больше всего беседовали о музыке. Он спросил меня, хочу ли я перебраться в Москву? Я сказал: „Хочу, но…” – „Что – но?” – „Как же я устроюсь?” – „Вы только захотите, а устроить такого человека, как вы, не будет трудно”. Я сказал ему, что подумаю. Приехавши в Питер, я сразу же написал Тухачевскому письмо, в котором просил его сдержать обещание насчет службы и даже комнаты».

Шостакович мечтал о переезде в Москву. Там преподавал профессор Б. Л. Яворский, у которого он мечтал учиться. Там создался кружок молодых композиторов, сочинявших «новую музыку». И там жила Татьяна Гливенко… К тому же переезд в Москву означал уход от назойливой опеки матери и сестер, которая Дмитрия начала тяготить.

В Москве Шостакович наконец-то обрел покой. К нему вернулась способность сочинять музыку. Его окружали понимающие и симпатизирующие ему люди. Он шел играть концерты в Московскую консерваторию не как на работу, а как на праздник, повторявшийся каждый день.