Русский - Александр Проханов

Звуки загадочного песнопения смолкли. Шар исчез, и вместо яркого источника света вокруг стола зажглись светильники. В их свете под капюшонами золотилась борода отца Иннокентия, возникал «журавлиный» нос служителя, появлялись изможденные лица сестер с темными провалами щек.

Отец Иннокентий сдернул со стола черную скатерть, и под ней в маслянистом свете открылась икона, та самая, которая недавно казалась Сержу вратами в чудесную страну, где ожидают его среди дождей, снегов и листопадов мама и бабушка. Отец Иннокентий поставил икону на ребро, так что в свете огней замерцали разноцветные лепестки и алые крылья, золотые нимбы и голубые хитоны. Взял топор, ударил по иконе, откалывая от нее деревянный ломоть. Стук удара, легкий треск сухой доски, падение на стол отсеченного ломтя подействовали на Сержа как удар в сердцевину мозга. Словно топор разрубил какую-то, питавшую мозг вену и оттуда хлынула кровь.

Отец Иннокентий продолжал рубить икону, словно изводил ее на лучины, и каждый удар отзывался в Серже как кровоизлияние в мозг. Топор вонзался в череп, глаза заливала красная горячая гуща, боль была нестерпима, и он видел, как осыпаются с иконы разноцветные лепестки, разлетаются, словно бабочки, ангелы, святые и праведники. Топор крушил ворота, ведущие в райскую страну, разрубал дорогу, покрытую осенними листьями, серебряными снегами, алыми и голубыми цветами, оставляя рытвины, через которые нельзя перебраться. Наносил удары по темной избе, в которой мама и бабушка который уж год поджидают ненаглядного сына и внука. И теперь их встреча становилась невозможной, и от этого – невыносимое горе, сухое, без слез сотрясение груди, и такое чувство, что кровь течет из глаз, из ноздрей и ушей и голова разваливается на множество разрубленных ломтей.

Служитель поставил среди обломков иконы металлический сосуд. Стал сыпать в него порошки, крошить сухие коренья, лить неведомые растворы. Над сосудом задышало едкое зеленоватое свечение. Служитель поднял один из светильников, и в сосуд потекла тонкая струйка огня.

С шипением и грохотом, как взрыв, прянул из сосуда красный шар пламени. Поднялся в купол храма, расширяясь, выплескивая протуберанцы, словно огненное чудовище размахивало руками и крыльями, танцевало в воздухе, и святые и праведники, апостолы и пророки на алтарных иконах кричали от ужаса, заслонялись от адского огня.

Отец Иннокентий шагнул к послушнице. Рванул вниз ее траурное облачение, обнажая белые плечи, сочные груди, сияющий, как мрамор, живот. Огладил ее всю от сосков до темной кудели лобка. Жадно впился губами в хохочущий алый рот. Она дрожала белой шеей, отбрасывала рукой за спину стеклянно-черные волосы. Вырвалась из объятий отца Иннокентия, пробежала босиком в темный угол храма, накинула на голое тело меховую шубу до пят и выскользнула из церкви на улицу. Ее счастливый смех таял за воротами церкви.

Отец Иннокентий сорвал облачения с другой послушницы. Ослепительно сверкнуло молодое белое тело. Огненно и жгуче засверкали глаза. Хлынули на плечи стеклянные черные волосы. Отец Иннокентий целовал ее в хохочущие красные губы, в соски, в дышащий живот. Обнимал ее колени, припадая золотой бородой к дрожащим бедрам. Женщина оттолкнула священника, босая, не касаясь пола, скользнула в темный угол. Развевая шубу, выбежала из храма, в синий морозный воздух с фиолетовыми фонарями. Две ведьмы неслись в ночном небе среди призрачных реклам, туманных лучей, как огненные кометы.

Серж, потрясенный, выбежал из храма, видя на ледяных степенях ртутные отпечатки босых женских ног.

Глава девятнадцатая

Ночная Москва казалась светящейся ядовитой медузой, в которой переливались тлетворные капли света. Каждая молекула этой медузы была средоточием зла. Щупальца погружались в подземный мир, где томились невольники, совершались казни, творились чудовищные обряды. А студенистое тело, синеватое, туманное, кишело множеством призрачных существ, которые гнездились в каждой смертоносной поре, в каждой хлюпающей ядом частице.

Все обитатели города были больны и отравлены. Все умножали зло. Серж чувствовал это зло как пульсирующее поле, которое сгущалось и разрежалось, мерцало радиоактивной пылью, жгло невыносимой болью. Сгустки зла были окружены прозрачными оболочками, светящимися нитями, тонкими сосудами, по которым отрава перетекала от одного сгустка к другому, складывалась в новые сгустки и ядра, неуклонно распространяясь, захватывая все больше пространства.

Средоточием зла, откуда, как из опухоли, распространялись гибельные метастазы, было жилище карлика. Дворец Керима Вагипова, который Серж случайно обнаружил во время своих обморочных скитаний. И туда, к Зачатьевским переулкам, повлекли его морозные, пропитанные ядом улицы.

Он шел по Остоженке, среди брызгающих ядовитых огней, туда, где светился золотой отравленный купол. Светофор жонглировал красными и зелеными яблоками. Автомобили то скапливались перед светофором, как слизистые рыбы, то вновь скользили среди ночных ресторанов и клубов, перед которыми стояли похожие на генералов швейцары. Особняк Керима Вагипова, озаренный голубоватым светом, трепетал, мерцал, переливался, и казалось, по стенам ползут и извиваются водянистые черви, проталкивая сквозь свои скользкие тела капельки мертвенного света. Ворота в особняк были наглухо закрыты. С фасада зорко смотрели глазки телекамер. Серж торопливо прошел, вернулся на Остоженку, к светофору.

И опять, как день назад, в то же ночное время, к светофору подлетела черная, с серебряным отливом «бентли» в сопровождении огромного, как вагон, «мерседеса» охраны. Застыла на мгновение. Стекло опустилось, и знакомое лицо тата, переливаясь зеленым, голубым и оранжевым, словно кожа хамелеона, показалось, обратив глаза в небо, где неслись две туманные кометы. Две неистовые ведьмы.

Машины рванулись, повернули за угол. Серж, поспешивший за ними, успел заметить, как исчезли они в воротах дворца, – и черви на стенах брызнули ядовитым пламенем.

Сам не зная зачем, Серж несколько раз прошел от светофора до угла переулка, и дальше, до следующего переулка, промеряя расстояние, словно это могло понадобиться на какой-то непредвиденный случай.

Была ночь. Был мороз. Город казался враждебным и страшным. Серж был голоден, слаб, без ночлега, без помощи. Вдруг вспомнил, что в кармане у него визитка, которую вручил ему молодой мусульманин, обещая помочь. Достал визитку, прочитал под фонарем: «Исламский фонд Мустафы», имя – Расул Шакиров. Визитку украшал крохотный зеленый полумесяц. У Сержа не было денег на телефонный звонок. При входе в метро «Кропоткинская» он увидел мужчину, говорящего по мобильнику. Дождался, когда тот завершит разговор. Подошел:

– Ради бога, извините меня. Позвольте мне сделать с вашего телефона звонок. Еще раз, извините меня.

Мужчина осмотрел его с ног до головы, собираясь уйти. Но вдруг передумал и протянул телефон:

– Только быстро.

Серж набрал номер, услышав твердый, мгновенно отозвавшийся голос.

– Это я, Серж. Тот, что днем помог Заре. Ты дал мне визитку, обещал помочь. Нужна твоя помощь, Расул.

– Ты где?

– У метро «Кропоткинская».

– Жди. Через полчаса буду.

Серж вернул телефон мужчине и стал ждать, глядя на последних, перед закрытием метро, пассажиров.

Через полчаса в вестибюле появился Расул Шакиров, все в той же каракулевой шапочке. Сначала увидел Сержа дрогнувшими глазами, а потом зорко и враждебно осмотрел вестибюль, словно ожидал засады.

– Иди за мной и садись в машину, – приказал Расул.

Они уселись в автомобиль и промчались мимо бело-голубого, как осенняя луна, храма Христа Спасителя на набережную, где в ночном морозном зареве чернел великан Церетели.

Серж согревался в теплом салоне, испытывая горькую тоску от своей неприкаянности в городе, который еще недавно считал своим. Обожал его проспекты и храмы. Одухотворял своей любовью и творчеством. Населял образами и фантазиями, в которые его невеста, его ненаглядная Нинон, вносила свою прелестную женственность. Теперь же город был враждебным и ужасным. Его населяли светящиеся черви. Он был вместилищем самых жутких и мерзких сил. И глядя на проносящиеся за стеклом дома, стеклянные лианы мостов, синеватые метины света на фасадах, напоминающие трупные пятна, Серж вдруг испытал лютую ненависть к городу, до скрипа зубов, до судороги, до ослепления. Желал этому городу погибели. Чтобы его соскоблил с земли страшный взрыв. Чтобы на него из небес пролилась чаша пламени. Чтобы океан донес сюда кипящие горы воды и город ушел на дно. Все обитатели города были исповедниками зла, исповедовали культ Черного солнца, который утвердил в этом городе его истинный повелитель, волшебный карлик Керим Вагипов. И так сильна была его ненависть, так яростно и жутко смотрели на город его глаза, что казалось, вот-вот начнут взрываться дома, падать в реку мосты, гаснуть уходящие вдоль проспектов линии фонарей.